– А есть картины, что убивают, – вдруг встрепенулся Сутин. – У нас в Смиловичах жил один дурачок… кадохэс… Рисовал мелом и углем на заборах. Его били сильно, особенно мясник. Он и меня бил за портрет своего дяди-ребе. Только вот как-то стали люди болеть и умирать. Потом поняли, что мрут лишь те, кому он картинки на стене или на заборе рисует. Наш ребе долго разговаривал с… – Хаим благоговейно ткнул пальцем в небо.
– Чего твой дурак от людей хотел-то? – спросил Архипенко.
– Кто его знает, афорц эн росл! – Хаим сплюнул в траву. – Ребе говорил, что мы нагрешили и нам послано испытание.
– Что было потом? – спросил Анж.
– А так… Его тихо удавили. Жандармы даже не сильно сердились. Урядник поворчал…
– Так-таки и убивали эти рисунки?! – не поверил Дуниковский.
– Да… людям становилось душно, синели… а после смерти картинки сразу пропадали.
– Может, он сам их незаметно стирал?
– Да его в доме заперли и не выпускали. Нет-нет. Я сам смотрел потом – совсем нет следа от мела. Совсем. Никакого. Даже в трещинках. А меня предупредили: если буду рисовать, то как и его… Я тогда убежал в Минск.
– А что было на его картинах? – поинтересовался Бранкузи.
– Он рисовал сов, – ответил Сутин и поморщился, – только не настоящих, а страшных.
Холодок пробежал по спине Анжа. Художник быстро набросал пучеглазое существо с мощными когтями и крыльями – то, которое явилось ему в недавнем видении.
– Похоже?
Сутин с удивлением ткнул пальцем в рисунок.
– Да, такие. Но эти добрее. А клювы у тех были открыты. Как ты… вы… узнали?!
– Можно на «ты», – разрешил Анж и вздохнул. Нечто страшное, уже два дня тревожившее его сознание, приобретало реальные формы.
– Дай-ка! – попросил Дуниковский. – Я покажу знакомому орнитологу. Анжей, а ты-то где их видел? Таких в парижском зверинце нет.
– Не надо нести твоему ученому! – Бранкузи отобрал рисунок у Дуниковского. – Ястребиная сова. Я румын, мы много знаем о совах.
– И о летучих мышах, что сосут кровь, – замогильным голосом простонал Архипенко.
– О них тоже, – без смущения подтвердил Константин. – Такова у нас природа. И… как по-русски… порода.
– Фу ты, жутко, – Дуниковский вздрогнул. – А уже вечереет.
– Я люблю, когда страшно, – произнес Сутин. – Работать лучше. И когда хорошо – тоже.
– У Влада Цепеша в замке были картины, – сказал Бранкузи. – Портреты предков. Только их сожгли лет сто назад. Думаю, правильно сделали.
Румын снова взял скрипку и заиграл что-то печальное и очень мелодичное.
Анжу совпадения казались пугающими.
– Что за веселье? – прокричал кто-то по-французски. – Какие жизнерадостные песни!
– Дидо! – расцвел Сутин.
– Модильяни, – развел руками Дуниковский. – Интересно, почему так поздно. Ведь уже давно должен был унюхать говядину – с самого Монмартра!
Миновав «Улей», к компании вышел Амедео. Он был в коричневой куртке и синем шейном платке. Из-под растрепанных волос глядели черные умные глаза. Походка Моди казалась легкой, чуть пружинистой. Сейчас он напоминал добродушную рысь.
Его сопровождал худощавый молодой человек с аккуратно подстриженной бородкой-эспаньолкой. В общем, ничего особенного, лица таких людей запоминались не сразу. Ощущая неловкость в чужой компании, гость прижимал к груди саквояж, из которого выглядывали потрепанные бумаги.
При виде Дежана Модильяни несколько стушевался.
– Здравствуйте, мсье, – он отвесил присутствующим шутливый и вместе с тем неподражаемо изящный поклон. – Рад вас видеть. Разрешите представить моего нового знакомого: Леопольд Зборовский… А это бутылка чудесного абсента!
– Вы по́ляк? – заинтересовался Дуниковский.
– Да, – смутился молодой человек.
– Он поляк и мой новый маршан, – с гордостью сообщил Модильяни. – Если не затруднит, прошу вас перейти на французский. Вы не обижаете моего друга дона Хайме?
– Нет! – засмеялся Сутин. – Едим говядину.
– А, полезное занятие! Мы не помешали?
– Что вы, мсье, – сказал Дежан, – присоединяйтесь. Я пожертвую для вас своей тарелкой.
– Благодарю, мсье Дежан. Называйте меня просто Моди, – Амедео внимательно посмотрел на художника. – О чем беседуете?
– Говорят, в сов превращаются души некрещеных детей, – продолжил Бранкузи по-французски. – Кажется, в Скандинавии их называют утбурдами. От них нет спасения одиноким ночным путникам, особенно в метель. Совы воплощают в себе многое: и мудрость, и смерть, и ночные страхи. Выберите, что вам по душе.
– Мне лично по душе вот этот сочный кусок! – Моди говорил уже с набитым ртом. – Даже вилка есть! Цивилизация!
– Вот и поговорили, – нахмурился Дуниковский.
– А я уже всё сказал… – Бранкузи прикрыл глаза.
– Слышали ли вы о карнавале? – вдруг оживился Моди. – Фредэ приглашает всех!
– Да, кстати, нужно успеть! – подхватил Архипенко и исчез в «Улье». Вернулся он с глиной на такой же дощечке, как у Ксаверия.
– Пикассо не говорил, когда вернется? – спросил Модильяни.
– А разве он уезжал? – ради приличия поинтересовался Бранкузи.
– Да, со своей Евой, – кивнул Амедео. – Я так и думал, что вы не знаете.
– Ева – это Марсель Юмбер, – доверительно сообщил Дежану Сутин. – Пабло ее очень любит. Она красивая.
– Так порадуемся за нашего Пабло! – Модильяни поднял стакан с абсентом.
Анж вежливо повторил его жест.
Он не любил Пабло-Барселонца за резкие движения, за остывшие адские угли в бледных глазницах. Этот маленький дьявол был быстр и опасен. Говорили, он всегда носит при себе револьвер – кажется, настоящий армейский «лебель». Но Барселонец был своим, Монмартр помнил его шумные похождения. Хотя в то же время в дорогой одежде и высокомерном поведении Пабло уже ощущалась холодноватая монпарнасская заносчивость.
В свою очередь он недолюбливал Дежана. Анж объяснял неприязнь Барселонца как проявление зависти. Нет, конечно, не творческой: определенное преимущество в технике, оригинальность картин Пабло порой действовали на Анжа удручающе. В данном отношении он сам по-доброму завидовал Барселонцу – слегка, без тени преклонения. Это проявлялось в том, что некоторые работы Пикассо порождали дикое, сумасшедшее желание работать, изобретать свое, новое, необыкновенное. Дежан раздражал Барселонца своим высоким ростом и титаническим сложением. Полагая, что большие люди – великаны и толстяки – всегда добродушны и бесконфликтны, Пабло иногда похлестывал самолюбие Анжа тонкой плеточкой острот. Впрочем, надо отдать ему должное, Барселонец не переступал грани между шуткой и настоящей обидой. И вместе с тем несколько раз Дежан не без удовольствия слышал от Макса Жакоба, что Пабло серьезно хвалит его работы. Анж втайне надеялся, что они когда-нибудь станут друзьями.