– Мадемуазель дю Плесси, известно ли вам, что мы создаем словарь драгоценного языка и изящностей?
Это для меня не новость, Арман знал, кого отправлять, завсегдатаев салона маркизы де Рамбуйе я знала «в лицо», и их творчество тоже, потому и самого Вуатюра, мастера салонной поэзии, узнала с первого взгляда. Не могу сказать, чтоб была поклонницей манерных виршей, но процитировать сего господина по памяти способна.
– Известно.
– В таком случае, с вас в качестве вступительного взноса в сие прелестное общество толкование нескольких слов.
Только бы не спросил что-нибудь двусмысленное! Нет, обошлось, к тому же все три слова, которые мне было предложено «перевести» на гламурную лексику, я вообще помнила из словаря, который позже издал Антуан Бодо Сомез. Льщу себя мыслью, что это толкание пошло именно после моего появления в салоне (выходит, я все же внесла некоторый вклад в события прошлого?). Итак…
– Как бы вы, мадемуазель, назвали… глаза?
– Зеркало души.
Вокруг раздались восторженные возгласы, малышка Плесси, впервые попав в салон, не только не растерялась, но и оказалась способна принять вызов мэтра?
А я смотрела на них и пыталась вспомнить, чем знаменит каждый.
– Замечательно, думаю, это толкование стоит принять.
– О, да, конечно! – возгласы собравшихся подтвердили, что я попала в точку.
– Ночь …
Ну, это я тоже помню:
– Богиня теней, сударь.
Аплодисменты.
– А луна?
– Факел богини теней.
– Эхо! – раздался голос дочери хозяйки салона прекрасной Жюлли.
– Невидимый собеседник, мадам.
Черт, она мадам или все еще мадемуазель?
– Вы великолепны! – взвыл Вуатюр, дергая себя за и без того красный нос. – А…
Если он сейчас спросит о зубах, которые в этом словаре толковались как «меблировка уст», я скажу какую-нибудь гадость…
Не успел, я сама вдруг начала его же цитировать, мысленно ужасаясь, что не помню, когда написан сонет – до моего появления в салоне на улице Сен-Тома-дю-Лувр или после:
О дивные цветы, что манят красотой,
И круг невинных нимф, питомицы Авроры,
Созданья, что давно ласкают Солнца взоры
И небеса с землей прельщают красотой,
Филлидин зрите лик и каждою чертой
Любуйтесь сообща, свои оставя споры,
Признайте, что она куда прекрасней Флоры,
Когда лилей и роз всех более у той.
Покиньте же свои сады без сожаленья,
Ведь даже боги ждут ее благоволенья,
Бессмертью предпочтя огонь любовных бед.
И не кляните смерть, коль за нее вы пали:
Жестокая едва ли
Натешится сполна, не погубив весь свет.
Лучший комплимент господину Вуатюру сделать невозможно. Он даже прослезился:
– Ах, мадемуазель…
Я поняла, что обрела если не обожателя, то приятеля в салоне маркизы де Рамбуйе. Это дорогого стоит. Вот как полезно учить совершенно бесполезные сонеты малоизвестных авторов через три с половиной столетия после их написания. Никогда не знаешь, что именно в жизни (и в какой) может пригодиться.
Моя рука пальчик за пальчиком оказалась обласкана губами расчувствовавшегося поэта, а завсегдатаи салона, включая саму хозяйку и её надменную дочь Жюлли д’Анженн (я помнила, что именно ей посвящена, кстати, незадолго до того написанная знаменитая «Гирлянда…» сонетов), выказывали свое восхищение, но не столько мне, сколько герцогине д’Эгийон за то, что сумела разглядеть «такую прелесть» в провинции и привезти в Париж.
Вот так! Блистала я, а лавры герцогине. И где, спрашивается, справедливость в этом мире? Ни в XXI веке, ни в XVII.
С трудом уклонившись от многих внезапно объявившихся ценителей моих талантов и отойдя подышать к окну, почти сразу услышала волнующий насмешливый голос:
– Не ожидал, что вы поклонница бессмысленной поэзии, мадемуазель. Вы мне показались более разумной.
– Только не скажите этого вслух. В сих бессмысленных сонетах есть своя прелесть.
– Какая?! – почти взвыл герцог де Меркер.
– Они хорошо рифмованы и их приятно произносить, не вдумываясь в содержание.
Его глаза широко раскрылись:
– Никогда об этом не задумывался, но, кажется, вы правы.
– Вы просто их не читали. Или все же читали, но скрываете?
Теперь во взгляде Людовика де Меркера был откровенный вызов:
– Желаете оскорбить меня?
– Разве можно считать оскорблением упоминание сонетов завсегдатая салона маркизы де Рамбуйе? Вы рискуете головой, сударь.
Он обвел насмешливым взглядом присутствующих:
– Здесь нет никого способного принять мой вызов на дуэль. А ваш фаворит уже ушел.
– Герцог де Сен-Мар не мой фаворит, а фаворит Его Величества, а вызов могу принять и я.
Боже, что я несу?!
– Вы?! Я не дерусь на дуэлях с дамами.
Я спокойно пожала плечами:
– Я буду в мужском платье. Постарайтесь не получить апоплексический удар раньше, чем я проткну вас шпагой.
Кажется, это был редкий случай в его биографии – Людовик герцог де Меркер сын Сезара де Вандома и брат Франсуа де Бофора не нашел, что ответить нахалке, прибывшей из будущего. Секунду спустя он уже пришел в себя и приподнял бровь:
– Мадемуазель не путает шпагу с опахалом?
Язык чесался сказать, что я и без шпаги могу применить какой-нибудь болевой прием, но и без того довольно, ведь целое мгновение я, а не он была хозяйкой положения!
– Мсье желает дать мне несколько уроков?
– Желаю.
Я кивнула:
– Я наслышана, что любовь к риску у герцогов де Вандомов наследственная…
Теперь он просто хохотал, изумленно глядя на меня, как на некое недоразумение:
– Ловлю вас на слове, мадемуазель. Вы будете учиться у меня искусству владения шпагой.
– Что ж, когда я вас раню, у вас будет законный повод для гордости – сказать, что ученица превзошла учителя.
Ну кто тянет меня за язык?! Д’Артаньянша чертова! Где Мари, разве можно такую дуру, как я, оставлять одну надолго?
Герцогиня тут как тут: – Я вижу, вам весело?
– Мы договорились, что мадемуазель дю Плесси ранит меня на дуэли… – герцог произнес это так, словно дуэли с дамами в порядке вещей. Не успела Мари распахнуть глаза, как я продолжила:
– …после того как герцог научит меня владеть шпагой.