И вот к небу потянулась мелодия свирели — запел тростник. Приблизившись, она запнулась, будто флейтист разглядывал их, а затем скачком перенеслась через звездный простор к темнеющим вдали очертаниям гор. Затерянная среди них азиатская долина укрыла путников. Они уснули. И во сне пересекли границы осуществления желаний.
Выбеленные луной врата из рога и слоновой кости раскрылись. Сознание Земли объяло их. И они вступили в его пределы…
Ведь владыка Солнце когда-то
Сосватал Землю в невесты.
В огне непорочном Весты,
Хранящую девственность свято.
Молчалива была Земля и скромна,
Но сдалась под напором любви;
В звездном браке том родила она
Детей, что пьют из ее груди.
И отцовская гордость собой,
И материнский труд
С тех пор в веках живут,
Спеленутые нашей судьбой.
Мы дети величия и огня,
И содроганий, и слез.
Из божественной пыли вышли, любя,
И изгнаны были со звезд.
О пресветлый владыка небес!
Все мы вышли из чрева Земли,
О Солнце, мы вышли из чресл твоих,
Пролились с первым семенем здесь.
Да примет Отче наш низкий земной поклон…
Не дано нам услышать глас,
Того, что старше и выше Его, пусть даже Он
Выше и старше нас.
Уильям Уотсон. Майская ода [97]
Медленно подступил рассвет. Небо зарозовело, затрепетало, зажглось. Вздох ветра всколыхнул испарения, закрывшие далеко внизу поверхность Черного моря. Но вокруг еще стояли те утренние сумерки, приглушающие все цвета, когда О’Мэлли очнулся ото сна и понял, что его широко открытые глаза смотрят на рододендроны. Возможно, он и спал, но обычно во сне не теряют сознание, поэтому в своих записях ирландец обозначил этот период как «выпадение перехода», что бы это ни значило.
И вдруг заросли рододендронов в сотне футов ниже по склону задвигались. В неярком свете было видно, как движение передавалось от одной купы к другой. Его сопровождал странный негромкий звук, вызвавший в памяти библейскую фразу о шуме «как бы идущего по вершинам тутовых дерев» [98] . Приглушенный, невнятный, переменчивый, он разносился повсюду, за спиной тоже. Оглянувшись, О’Мэлли увидел новые группы выше по склону, которых вчера не заметил. Они также перемещались, сливаясь вместе и соединяясь с массой внизу, или же поднимались еще выше, исчезая из вида.
Внезапно поднялся ветер и затрепал миллионы жестких листочков. Вслед за этим возник иной звук, топот копыт, сотрясающих землю. Ирландца охватило смятение на мгновенно ожившем горном склоне, который будто встряхнулся и встал на дыбы.
Вначале ему показалось, что ветер вырвал рододендроны с корнем и с грохотом разбрасывает по склонам. Но скачущие группы проносились слишком быстро, нигде не задерживаясь, а к топоту добавились крики и громкие голоса. Они напомнили тот призыв, что долетел некогда до его ушей в Эгейском море. Странный резкий запах, тоже напомнивший уже слышанный, почуялся кругом.
И тут он понял, что все это время наблюдал вовсе не рододендроны, а великолепных скачущих существ. Целый сонм их, всех размеров, вырисовывался в отдалении: переступая и потряхивая гривами на утреннем ветру, все вместе они устрашали, но поодиночке являли благородство.
С востока распространялся свет. Охваченный восторгом и удивлением, затаив дыхание, О’Мэлли смотрел во все глаза. Золотисто-бронзовый отлив их великолепных тел слепил его. Тысяча бархатистых боков вздымалась при дыхании, местами виднелась женственная белизна, словно пена на гребне мощной волны: силуэты несравнимой грации и силы, с царственной осанкой; перекатывающиеся мышцы крепких рук и ног; очертания плеч, изысканно сочетающих непокорную силу и мягкость. Он услыхал гомон их голосов на рассвете, настоянных за протекшие века, гулких, подобно морскому прибою. Из его груди вырвался певучий крик. Тут они снялись с места. Поразительный порыв! И унеслись галопом.
Топот пролетел по горам, затихая в отдалении. Рододендроны, скрывавшие их до поры до времени, приняли обычный облик, и теперь один за другим зажигали огоньки бесчисленных цветов навстречу солнцу. А О’Мэлли понял, что во время сна прошел вместе со свои провожатым через врата из слоновой кости и рога и теперь стоял в саду юности Земли. Миновав все границы, все барьеры, он достиг райского сада своих глубинных желаний. Сознание Земли приняло его. И теперь он видел ранние формы жизни, порожденные ею, — живых прототипов легенд, мифов и сказаний, воплощение первых проявлений ее сознания, вечных, доступных восприятию любого истинно поклоняющегося. Он всю жизнь обожал и обожествлял природу. И теперь, слившись с обожаемым существом, он ощущал мысли Земли, ее силы и проявления жизни как свои собственные.
Все это пронеслось в душе ирландца, но раздумывать было некогда. Спутник его претерпевал поразительное преображение. Наконец всякое прикрытие отброшено. Родичи призвали его. Он всем существом устремился навстречу.
Собственно, преображались они оба, но вначале ирландец заметил перемены только в провожатом.
Стоило лучу солнца коснуться его, как это космическое существо прижалось к земле, и тут же пружинисто поднялось и поскакало уже не на двух, как человек, а на четырех сильных ногах. Бока вздымались, мощные плечи перешли в удлинившуюся спину, из груди вырвался рев, такой же, как то, что недавно лишь стих в горах. Откинув голову и выставив грудь вперед, он застыл, величественно вырисовываясь на фоне неба, выдыхая порывы ветра. Огромные карие глаза сияли от восторга обретенной свободы, царственное преображение завершилось.
Повинуясь дерзкому порыву возбуждения, ирландец вдруг выкрикнул слово, пришедшее на ум, не успев даже задуматься о его значении.
— Лапифы! — крикнул он. — Лапифы! [99]
Могучая фигура ринулась на него, грозя затоптать. На мгновение карие глаза воинственно загорелись. Но в следующий миг, рыкнув снова и махнув рукой, он поднялся на дыбы, забив копытами воздух. Обретшее свободу существо прамира, чуть пригнувшись, совершило огромный скачок — и понеслось вниз по склону легким галопом, вдогонку сородичам. Он унесся прочь. Подобно силуэту из ветра и облаков. Память рода хранила многое, и некоторые слова вызывали живой и непосредственный отклик. Та древняя битва с лапифами была одной из множества картин, хранившихся в памяти Матери-Земли. Стоило ему выкрикнуть это слово, как О’Мэлли и сам моментально ощутил себя вовлеченным в водоворот утраченной памяти. Пустынный мир вокруг населился — и небо, и леса, и реки.