Больше ничего о внешнем мире он не помнил. Ни о людях, ни о городах, ни о цивилизации…
Подобно обрывкам сна, не дающим покоя после пробуждения, некоторые проблески возвращались к нему.
К примеру, такая картинка: полуденное осеннее солнце освещает скошенное поле, где на стерне стоят снопы пшеницы, по краям поля колышется репейник, вверх по склону холма до горизонта тянется ярко-желтое поле горчицы, а вдали поднимается ряд вязов, шелестящих на ветру. Щемящая красота. Очень живо помнилось, как пламенела эта картина, преображая мир; его охватила дрожь, хотелось прозреть дальше, ибо за ней угадывалось в восторге поклонения потрясающее, величественное существо — Земля, в ритме с которой он теперь двигался. В то мгновение простой прелести его сознание соприкоснулось с этим существом. Способный воспринимать лишь опосредованно, через зрение, обоняние и слух, он ощущал присутствие более грандиозной сущности, не умея объяснить это, но часть постигнутого вырвалась наружу словами.
Тогда вместе с ним были двое спутников, мужчина и женщина. Ни имен, ни лиц он теперь не мог вспомнить, но перед глазами стояла недоверчивая улыбка дамы. На его замечание о тонком аромате пшеничных снопов, разлитом в воздухе, она ответила, что ему почудилось. Недоуменная улыбка на милом женском лице, замешательство в глазах мужчины, который забормотал что-то о душе, потом о птицах и быстро переключился на планы настрелять их побольше — как же, спорт! Женщина осторожно выбирала, куда ступить, будто само соприкосновение с почвой могло запятнать или даже навредить ей. В особенности памятной была тишина, воцарившаяся после его слов, которыми он старался открыть им красоту… И чувство одиночества, остро охватившее его.
Это воспоминание резануло болью; повернувшись к теперешним товарищам по играм в саду Земли, он певуче позвал их, и они поскакали по цветущим лугам, навстречу ветру и солнцу, пока не остановились снова. Они резвились и танцевали, наслаждаясь безмерной свободой прамира… Недопонимание здесь было невозможно…
Беспокойные воспоминания унеслись прочь, но на их место заступили другие — не все с людьми, слепыми и глухими к красоте, но во всех без исключения простая сцена незатейливой красоты, когда нечто огромное вздымалось в сердце, прорывая все барьеры, отделяющие от природы. Проблески. Почти в каждой из сцен, кроме него, других участников не было. Но все затронули душу отголоском безымянного экстаза, который теперь он познал вполне. И в каждой сознание Земли «задевало» его снова и снова.
Без малейшего изыска, все картины на мгновение пропускали к совершенной красоте из внешнего, меньшего мира… Большая коричневая пчела заползает в венчик лугового цветка со сверкающими каплями росы…
Одинокое облачко, окрашенное лучами солнца, отбрасывает лиловую тень на холмы… Густые травы колышутся на ветру и под его порывами, кладущими стебли то одной, то другой стороной, все поле то серебрится, то зеленеет… Уснувшая маргаритка на лужайке перед домом будто крепко сомкнула глаза и сложила ручки… Южный ветерок шепчет в лиственницах… Дробот капель дождя по молодым дубовым листочкам на рассвете… Голубые пальцы дальней дали на дремлющих лесах… Анемоны потряхивают бледными личиками-звездочками на ветру… Неподвижно застыла в сумерках колоннада соснового бора… Белизна тоненьких березок на фоне темного хвойного бархата ельника… Заход нарождающейся луны в серебристые облака… Тишина под звездами тихими летними ночами… Овцы, что лениво пасутся на пригретом солнцем пригорке… Лунная дорожка на озере… Порыв ветра в обнажившихся перед зимой лесах… О, в памяти хранилась чудесная прелесть и страстное очарование тысячи других моментов!
Волна за волной накатывали эти воспоминания, когда в золотой миг откровения удавалось уловить проблеск сознания Земли, а ее величавые настроения захватывали в плен. Те моменты, когда божество проходило совсем рядом…
Только такие воспоминания о внешнем мире оставались в памяти — вспышки красоты.
Значит, так объясняется восторг красотой? А прелесть — не откровение ли души Земли? И не есть ли ослепительный блеск, поразительное чудо и мечта, которые люди стремятся навеки запечатлеть в музыке, цвете, линиях и слове — видение ее обнажившейся сути? Там, внизу, поэтам и людям простодушным, близким природе, удается уловить произнесенные шепотом частицы послания, словно поведанные на ушко, но здесь, возле самого сердца, ее послание невозможно было не услышать. В великолепии наготы всех телесных проявлений — в женщинах, мужчинах и детях, быстроногих зверях, в цветах, деревьях и текучей воде, горах и морях — он теперь видел частичные проявления великой души Земли, что выносила их и дала им жизнь. Все вместе и каждое по отдельности, служили они каналами передачи прелести. Красота «естественных» инстинктов, страстная материнская и отцовская любовь — все это Земля, которая стремится спроецировать себя в бесконечное разнообразие форм. Он понял, почему любовь расширяет сердце и помогает ощутить единство с миром…
Каким-то удивительным образом ему стало ведомо, что сюда, в этот сад, имели доступ и другие люди из внешнего мира, любое вдохновение родом отсюда, из центрального существа Земли. Даже теперь они, подобно ему, черпали отсюда. Мысли поэтов проносились мимо язычками пламени, чаяния миллионов — бессловесные, неотчетливые, наподобие тех устремлений, что так мучили его, — струились бледным светом, временами сполохами устремляясь к силуэту-великану, а затем, с удвоенной силой, возвращаясь назад, к сердцу мечтателя. И мириады теней: слепые поиски тех, кто не мог не искать, но даже не догадывались, чего они искали; а превыше всего длинные цветные языки поющего пламени — побуждения детей и тех, кто чист сердцем, поклониться Земле. Они безошибочно устремлялись к цели трепещущими волнами и задерживались там дольше других. Все это были потоки великой жизни Земли, ее настроений, мыслей и грез — выражение тех сторон ее сознания, через которые она питала и благословляла, заботясь обо всех, до кого удавалось дотянуться. Страстное стремление навстречу делало это возможным. Оно достигало ее по самым чувствительным и нежным каналам, сети тончайших нитей, раскинутых повсюду, но ведущих к самой глубинной ее сути…
Однако дольше всего по возвращении в обычное, сжатое состояние менее глубокого восприятия О’Мэлли помнил те ослепительные моменты, когда мимо проходило божество или, как он говорил, когда ему посчастливилось уловить, какова Земля в своей наготе. Это были вспышки белизны, полной такого очарования в своем блеске, что полностью останавливали мысли и чувства, принося сияние красоты и, хоть на секунду, постижение.
Там и тогда он видел не только частичные проекции. Он зрел вглубь — в пламенеющую сердцевину, породившую их. Все оттого, что его сущность соединялась с космическим сознанием. По словам О’Мэлли, перед ним предстало пугающе-величественное зрелище. Лучезарное его великолепие полностью захватило его. Причем потрясение, конечно, затронуло его целиком, а не только «зрение». Послание проникло через все каналы восприятия, через каждую пору. Мощным порывом вознесло его над всеми привычными категориями. Там он достиг пределов существа еще большего величия и на миг вкусил истинную божественность. О’Мэлли полностью погрузился в экстаз.