Мэр Своуп был тем самым человеком в зеленой шляпе, которого я видел во время наводнения. Его «нож» оказался специальным приспособлением для чистки курительной трубки. Что у него могло быть общего с неизвестным, которого, как мне показалось, я видел на опушке леса, или с мертвецом на дне озера? Одно я знал точно: в лесу у озера Саксон не водятся птицы с изумрудно-зеленым оперением. Тогда откуда там могло взяться перо?
Я отложил в сторону перо из шляпы мэра, намереваясь вернуть его позже, хотя в глубине души знал, что этого никогда не случится, а перо с озера Саксон убрал обратно в коробку с белой совой, которую снова спрятал в один из семи волшебных ящиков.
В ту ночь мне вновь снились четыре девочки-негритянки, одетые так, словно собрались в церковь. На мой взгляд, младшей из них было не больше десяти-одиннадцати лет, трем другим — около четырнадцати. На этот раз они стояли под зеленым, в густой листве, деревом, оживленно переговариваясь. Две из них держали в руках Библии. О чем они говорили, я не разобрал. Внезапно одна из девочек рассмеялась, а за ней засмеялись ее подруги. Их смех журчал в моих ушах, будто вода в ручье. И тут последовала вспышка такой невиданной силы, что мне пришлось зажмурить глаза. Оказалось, что я стою в эпицентре урагана; горячий ветер рвет с меня одежду и развевает волосы. Вновь открыв глаза, я обнаружил, что четыре чернокожие девочки куда-то исчезли, а дерево лишилось всех своих листьев.
Когда я проснулся, мое лицо было покрыто потом, словно его действительно тронуло обжигающее дыхание урагана. На заднем дворе лаял Бунтарь. Взглянув на светящийся циферблат будильника, я обнаружил, что уже почти половина третьего ночи. Бунтарь все гавкал как заводной, к его лаю вскоре присоединились все окрестные собаки, и я решил, что раз уж все равно не сплю, то выйду и успокою пса. На пороге своей комнаты я увидел, что в каморке горит свет.
Слышалось какое-то поскрипывание. Заглянув в каморку, я увидел отца; он сидел в одной пижаме за рабочим столом, где обычно выписывал чеки для оплаты счетов. Крепко сжимая ручку, он то ли писал, то ли рисовал что-то на листке бумаги при свете лампы. Его ввалившиеся глаза лихорадочно горели. Приглядевшись, я заметил, что на его лбу, так же как недавно на моем, блестит пот.
Бунтарь перестал лаять и жутко завыл.
— Черт побери, — пробормотал отец потом осторожно, стараясь не скрипнуть стулом, поднялся.
Я спрятался в тень. Не знаю, зачем я так поступил, но, казалось, отец не хотел, чтобы его беспокоили. Он вышел через заднюю дверь, и я услышал, как он шикнул на Бунтаря.
Бунтарь перестал выть. Отец должен был вернуться через пару минут.
Я не мог больше выносить эту неизвестность. Мне просто необходимо было узнать, какое важное дело заставило отца подняться в половине третьего ночи.
Зайдя в каморку, я взглянул на листок бумаги.
Мой отец, который никогда не имел особой тяги к рисованию, изобразил на листке около полудюжины черепов с крылышками на височных костях. Тут же была целая колонка вопросительных знаков и слова «озеро Саксон», повторявшиеся пять раз. Ниже было написано: «Леди», а потом шла еще одна череда вопросительных знаков. После этого он написал: «Вниз, в темноту», здесь кончик пера едва не прорвал, бумагу. Затем следовали два вопроса, оба одними заглавными буквами: КТО? и ПОЧЕМУ?
В заключение я прочитал такое, отчего у меня внутри все перевернулось:
«Я не выдержу.
Я больше не выдержу.
Я больше этого не выдержу».
Задняя дверь открылась.
Я спрятался в тени, наблюдая, как отец вошел в каморку. Он снова сел и стал рассматривать то, что было нарисовано и написано на листке бумаги.
Никогда раньше я не видел его таким. В эти тихие предрассветные часы его лицо было неузнаваемо. Это было лицо насмерть перепуганного мальчика, которого мучило что-то, выходящее за границы его понимания.
Открыв выдвижной ящик, отец достал кофейную чашку со сделанной по трафарету надписью «Молочная ферма "Зеленые луга"». Потом вытащил из кармана коробок спичек, сложил листок бумаги вчетверо и аккуратно порвал его на мелкие клочки. Обрывки отправились в кофейную чашку, после чего отец чиркнул спичкой и поджег бумагу.
Дыма было совсем немного, и отец открыл окно, чтобы проветрить комнатку.
Я бесшумно проскользнул в свою спальню и долго лежал, размышляя об увиденном.
Что за сон видел мой отец, пока мне снились четыре одетых по-воскресному негритянки? Может быть, ему грезилось облепленное илом мертвое тело, которое поднимает из непроглядного мрака озера Саксон целая флотилия кусачих черепах с покрытыми мхом спинами? Разбитое, изуродованное лицо покойника, который шепчет ему «Идем со мной, идем со мной вниз, в темноту?» Наручники на запястье руки с татуировкой в виде черепа? Или понимание того, что покойником мог быть любой человек, закончивший свой жизненный путь в одиночестве, всеми покинутый и погрузившийся в забвение?
Я не знал, что думать, боялся даже строить какие-нибудь предположения. В одном я был уверен: тот, кто убил незнакомца, убивает теперь и моего отца.
В конце концов пришел сон, избавив меня от всех страданий. Я спал, а чудовища на стенах несли стражу у моей постели.
Наступила суббота, а с ней — церемония награждения победителей в конкурсе, устроенном Советом по делам искусств города Зефира. Приодевшись, мы втиснулись в наш пикап и поехали в библиотеку. Уровень испытываемого мной ужаса, колебавшийся до тех пор по десятибалльной шкале где-то около восьми, преодолел отметку «девять». Каждый день в течение прошедшей недели мои так называемые приятели живописали мне, что может случиться, когда я начну читать рассказ. Если их предсказания сбудутся, то у меня выступит крапивница, я намочу штаны или в мучительном приступе стыда извергну свой обед с обеих сторон. Чтобы чувствовать себя спокойно, Дэви Рэй посоветовалмне заткнуть зад пробкой. Бен предупредил, что мне следует быть особенно внимательным при восхождении на подиум, так как несчастный случай, вероятнее всего, случится именно в этот момент. Джонни сказал, что был знаком с парнишкой, который, поднявшись на сцену, чтобы выступить перед публикой, внезапно забыл родной язык и начал бормотать то ли на зулусском, то ли по-гречески.
Обдумав предложение, касающееся пробки, я решил от него отказаться, но, как только увидел огни библиотечных окон и множество машин, припаркованных перед зданием, пожалел, что пренебрег советом Дэви. Мама ободряюще обняла меня за плечи:
— Все будет хорошо, сынок.
— Точно, — подтвердил отец.
Его лицо снова стало обычным «лицом моего отца», если не считать темных кругов под глазами, заметив которые мама завела разговор о том, что отцу хорошо бы попринимать геритол. Она, конечно, тоже видела, что с ним творится что-то неладное, но вряд ли представляла глубину душевного кризиса, в котором он пребывал.