Детивель сиял, глядя на этот неспешный парад и призывая присутствующих аплодировать. Но вдруг его глаза обратились к небу. В полумиле к северу возник одномоторный самолет, который приближался к нам, таща за собой длинный зеленый вымпел, напоминающий волнующуюся змею. Он прошел над самой кромкой поросшей соснами горы, чуть не задев своим неубирающимся шасси крышу шатра. Вспугнув стаю ласточек, летчик нацелился на фалангу бульдозеров, явно идя на таран. Водители встревоженно озирались, и два огромных экскаватора уже сцепились в суматохе ковшами.
Но летчик нашел себе другую цель. Когда расстояние сократилось до четырехсот ярдов, он выпростал руку из-под открытого фонаря и выстрелил сигнальной ракетой. В воздух над палаткой с закусками взмыла пылающая звезда и рассыпалась шаром зеленоватых огней. Шар повис в воздухе, словно тающая люстра, а потом упал на автомобильную парковку; его зеленые угольки подожгли траву.
Гости начали подниматься со своих мест, заподозрив, что это воздушное шоу не предусмотрено официальной программой. Мужчины застегивали пиджаки, женщины, придерживая руками шляпки, раскашлялись, когда дымок сгоревшей ракеты достиг шатра. Мрачный Ален Делаж, снова превратившийся в испуганного бухгалтера, не мог дозваться своих помощников, которые, придя в себя, кричали что-то в мобильные телефоны.
Летчик изменил курс, покачал крыльями и стал описывать над площадкой круг. Боковой ветер скомкал его зеленый вымпел, который теперь завязался узлом, превратив рекламный призыв в нечитаемую ленту Мебиуса.
— И все? — Пенроуз сложил два пальца, приветствуя пилота. — Не очень-то густо.
— У него нет ваших ресурсов. Хотя, подождите… — Я показал на поросшие соснами верхушки гор. К нам приближался рокот спешащих наперегонки двигателей, наглядно демонстрировавших эффект Допплера. В долину спешили еще три рекламных самолета со своими вымпелами, а следом за ним шел еще один, отставший от строя — видимо, решил стать участником этого воздушного парада в последний момент. Я подумал, что летчики присоединились к этому акту протеста из чувства солидарности, покинув предписанные им коридоры над Лазурным берегом и встретившись над «Софией-Антиполисом».
Их тени обозначились на парусиновой крыше палатки над нашими головами, звуки их двигателей горохом рассыпались по корпусам грейдеров и бульдозеров. Металлические ковши усилили рокочущий звук — приглушенный гимн, исполняемый невольным шумовым оркестром. В воздухе трепетали вымпелы, рекламирующие супермаркет в Ле-Канне, магазин кухонной утвари и распродажу демонстрационных «рено» в Кань-сюр-Мере. Они пересекли дорогу «Д-103» и направились на свои обычные маршруты, покачав на прощание крыльями.
Летчик с зеленым вымпелом кружил над площадкой, дожидаясь, когда улетят его товарищи. За летчиком в открытой кабине сидел пассажир, и, когда солнце осветило фонарь, я мельком увидел светлые локоны, выбившиеся из-под старинного шлема и очков. Летчик, вполне удовлетворенный, сделал крутой вираж, резко набрал высоту и устремился к солнцу, отражая его свет лопастями крыльев.
Группки гостей заспешили к своим автомобилям, другие остались сидеть среди перевернутых стульев. Оливье Детивель стоял у мемориальной доски, тыча своим серебряным мастерком в пустое небо. Ален Делаж говорил с одним из полицейских начальников, а его люди пытались разблокировать выезд с парковки, где скопившиеся лимузины сердито гудели друг на друга.
— Маленькая неувязочка… — Пенроуз раскачивал в руке свой позолоченный стул, словно размышляя — не вскарабкаться ли ему в небо. — Это службе безопасности не по зубам. Вы лозунг успели прочесть?
— Подержанные «рено», какой-то супермаркет. Настоящие террористы.
— Пол, ну хоть на время оставьте ваши шутки. — Пенроуз помахал рукой, чтобы рассеять вонь отработанного авиационного керосина. — Я об этом летчике с ракетницей… Он был зачинщиком.
— «Эдем-два — вечная память». Вам это что-нибудь говорит?
— Чушь зеленая. — Пенроуз пожал плечами и снова уставился в небо, но я видел, что он раздражен. — Как бы то ни было, этот летчик высказался абсолютно недвусмысленно. Прогресс был приостановлен на долю микросекунды. И все равно, это неприятно. Такой важный день.
Забыв про меня, он направился к палатке с закусками. Несколько журналистов клевали что-то со столиков, наговаривая репортажи на портативные магнитофоны, но телевизионщики уже забирались в свои автобусы, готовые предоставить отснятые материалы в программы вечерних новостей.
Пенроуз прислушался к удаляющемуся гудению самолета, эхом отдававшемуся в долине — по направлению к берегу моря. Едва сдерживая раздражение, он высосал мясо из клешни омара.
— Пол, что это был за самолет? Хоть кто-нибудь, я надеюсь, успел записать регистрационный номер.
— Основной учебный самолет чешских ВВС. Скоростишка низкая, но летаешь с удовольствием.
— Уж удовольствие-то он получил, это точно. Вы узнали пилота?
— С расстояния четыреста ярдов? Летчики не оставляют в воздухе автографов.
— А я думал, оставляют. Возможно, его знает Франсес Баринг. Она на дружеской ноге с летчиками Каннского аэропорта. — Пенроуз поднес к носу филе копченого лосося и понюхал красное мясо. — Вы ее понимаете, Пол… Мне бы не хотелось думать, что она участвовала в этой глупости.
— Нет, не участвовала. Уайльдер, она дни и ночи трудится на «Эдем-Олимпию».
— Тут все трудятся дни и ночи — это ничего не значит. Люди впечатлительны, сильными чувствами можно заразиться прямо из воздуха. Вот чего «Эдем-Олимпии» никак не нужно, так это собственного зеленого движения. Почему никому не приходит в голову бороться за спасение цемента планеты?
— Я думаю, цемент и сам о себе позаботится.
— Позаботится? — Пенроуз уставился на меня так, словно я осчастливил его божественным откровением. Он проглотил канапе, взял из моей руки стакан вина и осушил его одним глотком. — Прекрасно, вот и позавтракали. Давайте-ка прокатимся над Грасом. В горном воздухе мне лучше думается…
Первые признаки мятежа были налицо, но проявились они совсем не так, как предполагал Уайльдер Пенроуз. Мы ехали к Грасу, а он все время поглядывал в зеркало заднего вида — не следят ли за нами. Уколы прошедших нескольких недель, пусть и булавочные — художества на стенах, изуродованные машины в гаражах «Эдем-Олимпии», — но все же оказались чувствительными даже для толстой шкуры корпоративного слона.
Приятно было хоть раз видеть Пенроуза в роли преследуемого. Как и предсказывала Франсес, «ратиссажи» стали еще более ожесточенными, но рано или поздно жертвы должны же дать отпор своим обидчикам. Настанет день, и обитатели иммигрантских кварталов объединятся, загонят в угол лечебный класс директоров и подержат там, пока не прибудут телевизионщики со своими камерами. Тогда вся их конспирация полетит к чертям, и появятся свидетели: шоферские вдовы, девочки из приюта, избитые проститутки, униженные рабочие-арабы.
И тем не менее я против воли восхищался Пенроузом и стержневой истиной его смелой, хотя и безумной мечты. Я ненавидел насилие, но помнил жестокие издевательства над новичками в летной школе Королевских ВВС и то, как мы все заряжались от них. Мы не заходили дальше этих дедовских трепок по отношению к нашим пленникам — таковы были жестокие, но необходимые радости войны. В «Эдем-Олимпии» психопатия реабилитировалась, возвращалась в каждодневную жизнь, как перековавшийся преступник.