Баг с тем же терпением выслушал и это. Когда Фелициан в очередной раз погрузился в пирожок, он решил уточнить:
— Так и что же за скандалы?
— Да не знаю я, не помню, обычная их чушь какая-то… — отмахнулся журналист. — Какие-то судебные процессы были громкие, даже один президент показания давал. Да ерунда, это все наверняка подстроили их медицинские дома, у которых дела пошатнулись. Тамошние представители Брылястова – те, через которых поступают в продажу «Чары», – выиграли все процессы… Нет, прер Лобо, с «Чарами» все чисто. И я… хоть предпочитаю никакими жизнеусилителями не пользоваться, особенно в этой области, – неловко как-то… перед женщинами неловко, вроде как не я их люблю, а брылястовская химия их любит. А тут я все-таки горжусь за свою страну. Просто-таки горжусь! Брылястов их на раз сделал! Знай наших!
И он вновь вогнал свои белоснежные крепкие зубы в пирожок.
— За мной интервью, — чуть подождав из вежливости, сказал честный человекоохранитель и откланялся. А Фелициан Александрович Гаврилкин со стаканом в одной руке и телефонной трубкой в другой остался еще постоять в заторе на Лигоуском проспекте.
Утром Богдан почувствовал себя значительно лучше и бодрее; крепкий сон во гробе освежил минфа и придал ему силы. Горячо помолившись о быстрейшем выздоровлении всех пострадавших, Богдан с первым подспудным мерцанием неторопливо наливающегося блеклым серым соком рассвета покинул пустыньку и устремился на поиски; теперь он знал, что искать. Терять время на ловлю и навязывание на вход новой паутинки он даже не стал; теперь неважно. Уже и так все понятно.
Если к нему приходили раз, то неважно, придут ли еще, нет ли. Важно то, что он под нефритовым кубком. К тому же, положа руку на сердце, Богдан решительно не мог представить себе, что за ним наблюдает кто-то еще, помимо Вэйминов. Не зря же они бродили вчера неподалеку. Нашли пустыньку, удалились на время, а затем, когда он ушел – причем было понятно, что ушел надолго, сначала в храм, затем на стройку; тангуты, не связанные с возведением планетария и с монастырскими делами, пожалуй, знать, что он занедужил, не могли, — проникли внутрь. Что они там искали?
Богдан не обнаружил ни пропаж, ни даже следов осмотра. Если бы не его предусмотрительность, он вообще не догадался бы, что в его пустыньке побывали гости.
Ветер несколько утих; измученный гул деревьев утишился, сменившись волнообразным встревоженным шелестом горящей всеми цветами увядания, понемногу начинающей облетать листвы. Небо поднялось и посветлело. Свинцовая, непроницаемая пелена туч, лихорадочно летевшая вчера над островом во второй половине дня, сменилась неторопливо текущими, высоко клубящимися облаками. На ходу славно думалось. Да, предположим, лисы. Как ни трудно с этим смириться… принять то, что родная, прелестная, покорная и неистовая женщина, которую он целовал вчера…
Да. Вот-вот. С поцелуя безумие началось, поцелуй тут не простую роль играет. Но не только ту роль, что не совладал с собою Богдан, не смирил вышедшую из берегов, ровно река в страшный паводок, плоть свою и страсть свою.
Братьев меньших он всегда любил и лелеял и умилялся их повадкам невинным, с повадками двух-трехлетних детишек сильно схожим. Но особой склонности именно к лисам – никогда за собой не замечал. Да и когда ему выпадало в последний раз видеть лисицу? А тут… Просто сердце все изнылось-изболелось. И впрямь словно бы детский трупик нашел; да не только трупик, а еще и неоспоримые следы надругательств на себе имеющий.
Неспроста.
Тоже поцелуй?
Возможно.
Дальше. Как раз вчера отец Перепетуй… да поможет ему святой Пантелеймон оправиться и подняться поскорее… обмолвился об очень интересных вещах.
Тою же слабостью телесной, что с Богданом вчера приключилась, почти все новенькие на острове поначалу страдают. Потом проходит. Пусть отец Перепетуй их на врага отнес… может, и так бывает, а в иных местах – и наверняка, Богдан не раз сам слыхивал… да только тут и теперь причина, прости Господи, иная. И ведь это только отец Перепетуй сказал: почти все… Богдан постарался вспомнить точно. Он сказал: «Часто так, по первости-то. Насмотрелся». То есть можно предположить, что все впервые прибывающие на остров проходят через подобный искус.
Вот и ответ на тот вопрос, который первым поверг в недоумение Богдана и заставил заподозрить, что дело нечисто: чем лисы питаются? Жизненной силой новичков они питаются!
Стало быть, если предположить, что целью приходившей к нему прошлой ночью лисы… о, как она обнимала, стонала и звала… Господи, помилуй… было отнюдь не причинение ему, Богдану, вреда?..
Но к рясофорной братии, к тем, кто уж принял постриг и для кого лисий приход чреват грехом смертным, судя по всему, рыжие не являются? Господь оберегает?
Или сами лисички по какой-то причине так решили?
Дальше. Может быть, самое главное. Труп. Не просто убийство, но убийство с надругательством, с расчленением. По танскому кодексу – Пятое из Десяти зол, преступлений самых страшных, чудовищных и непрощаемых. Как там… «Хладнокровная жестокость и кощунственное изуверство, идущие наперекор правильному Пути, называются Бу дао – Извращением. Имеется в виду убийство в одной семье трех человек, ни один из которых не совершил наказуемого смертью преступления, а также расчленение людей…». Правда, великий древний текст говорит лишь о людях – но кто сказал, что нельзя трактовать его расширительно? В комментариях ни о чем подобном не говорится, уж Богдан-то это знал доподлинно. Если существо по временам способно принимать вид человека – стало быть, в какой-то мере оно тоже человек? С правовой точки зрения вопрос был чрезвычайно интересным, но Богдан решил сейчас не сосредоточиваться на нем – позже. Есть вещи поважнее.
Итак – главное.
Поднялась бы у Богдана сейчас рука на лисичку?
Даже спрашивать нечего. Легче было бы себе эту руку топором отчекрыжить.
Судя, например, по одинаковым признакам немощи, а значит, и по тому, что любовному зову лисы противустоять никто не мог, у нас есть право предположить, что и остальные последствия прихода оборотня у всех также одинаковы – и таковы же, что и у Богдана. Значит, никто из проведших с лисой хоть одну-единственную ночь не смог бы потом совершить ее убийства.
Но кто-то совершил.
Значит, убийцей может быть лишь тот, кто не был целован лисою либо сумел по каким-то непонятным причинам противустоять ее необоримому воздействию.
К братии лисы, похоже, не ходят. Почему так – неважно сейчас, но примем это за данность. Однако совершенно исключено, чтобы кто-то из святых отцов стал убийцей. Даже если попробовать предположить – с огромной натяжкой, разумеется! — что монах, руководствуясь, например, неумеренной враждебностью к оборотням, убил лисичку… да не могло такого быть, не могло!.. то все равно он никогда не надругался бы над ее телом. И уж не бросил бы его валяться вот так…