Жест сей фатально не был понят. При мысли о горьком и ядовитом алкоголе, темно-буром, словно истоптанная сапогами любителей морошки и клюквы жижа торфяных болот, Богдана лишь передернуло.
— В Великой Ясе Чингизовой сказано следующее, — сухо проговорил Богдан. — «Если нет уже средства от питья, то должно в месяц напиваться три раза, если перейдет за три раза – виноват. Если в месяц напиваться два раза – это лучше; если один раз – еще похвальнее, а если совсем не пьет, то что может быть лучше этого».
— «Но где же найти такое существо! — презрительно глядя на Богдана, подхватил Баг. — А если найдут, то оно достойно всякого почтения»… Помню, драгоценный единочаятель, помню! Наизусть помню! Считайте, почтения к вам я уже исполнился. Но, во-первых, в этом месяце я напивался лишь дважды, а во-вторых, бутылкой пива никто еще за всю историю Ордуси не исхитрялся упиться!
Богдан понял, что с таким трудом протянутые, первые, робкие ниточки между ним и Багом рвутся с треском. И понял свою бестактность.
— Я хотел лишь сказать, еч Багатур, — примирительно проговорил он, — что негоже нам будет через каких-то четыре часа огорошить имперского принца пивным выхлопом. Пусть даже это будет выхлоп пива «Великая Ордусь». На нем, на выхлопе-то, иероглифов не написано.
Баг помолчал, потом рассмеялся с неожиданным добродушием.
— Хао, — сказал он. — Действительно, надо успеть немного отдохнуть, поразмыслить и привести себя в порядок.
— В четверть пятого встречаемся на воздухолетном вокзале, у перехода для прибывающих, — ответил Богдан. — Годится?
— Годится.
Богдан понял, что прощен.
Дома было тихо. Женщины еще спали. Видимо, чтобы хоть как-то успокоить нервы, взбудораженные из ряда вон выходящим исчезновением мужа, а заодно и употребить время с толком, Фирузе допоздна инструктировала молодую относительно потребностей, вкусов, пристрастий и недомоганий Богдана. Интересно, сколько продержалась француженка и чем все кончилось.
Богдан тихонько принял душ, побрился, сменил рубаху и, едва слышно напевая, принялся мастерить себе яичницу. Жены женами, а есть-то надо. Богдан размышлял. Что-то ему в этом деле не нравилось, что-то беспокоило.
— Какая миленькая песенка, — раздался сзади голос Жанны.
Богдан осекся и едва не выронил сковородник. Он только сейчас понял, что мурлычет себе под нос с детства любимый шлягер шестидесятых «Союз нерушимый улусов культурных…»
— Ты меня научишь, милый?
Она стояла в двери, замотавшись в купальное полотенце – еще немного сонная, нежная, обворожительная. Уютно моргала и робко улыбалась, глядя на мужа.
— Конечно, — умиляясь, сказал Богдан.
Жанна спохватилась.
— Ты куда-то спешишь? — встревоженно спросила она.
— Да.
— А вечером будешь дома?
— Надеюсь.
— Ты всегда такой занятой?
— Нет.
— Это хорошо. А я уж решила, это каждую ночь так.
— Присаживайся.
— Нет. Буду стоять перед тобой вот такая. Мне нравится, когда ты на меня смотришь.
— Я поперхнусь.
— Я тебя побью по спине. Я уже знаю этот старинный славянский обычай.
— Хочешь тоже съесть кусочек?
— Нет. Ты голодный. А у нас с Фирой весь день впереди, чтобы тебя дожидаться, болтать и… как это… чаи прогонять.
Богдан все-таки поперхнулся, отчетливо представив, как две дорвавшиеся до посиделок болтушки целый день прогоняют сквозь себя многочисленные чаи.
— Скажи, Богдан… — задумчиво спросила Жанна, прянув было к нему с уже занесенным кулачком, но тут же покорно остановившись по мановению его руки. — Фирузе обмолвилась, а я сделала вид, будто так и надо, но… у вас тут до сих пор в ходу телесные наказания?
В голосе Жанны был неподдельный ужас.
Богдан даже жевать перестал.
— Ну, во-первых, — неторопливо начал он, собравшись с мыслями, — еще в древности в Цветущей Средине был выработан принцип: наказания установлены, но не применяются. Это значит, что, если не совершаются преступления, за которые предусмотрены те или иные наказания, то к этим наказаниям нет нужды прибегать. Это же хорошо?
— Хорошо… — неуверенно кивнула Жанна. — Но все равно. Это же унизительно. Это несправедливо! Это… это недемократично!
— Погоди, слушай дальше. Если человек разбил витрину… или пьяный появился в метро, или ругается на улице… да мало ли! Это называется «бу ин дэ вэй» – совершение действий, которые совершать не полагалось. Их тьма! Что же, в тюрьму сажать всякий раз? На каторжные работы упекать?
— Штрафы… — с таким видом, будто глаголет очевидную истину, произнесла молодая. Богдан в ответ только руками всплеснул – и выскользнувший из палочек кусок яичницы взлетел под самый потолок. От таких разговоров Богдан заводился с полуоборота.
— Штрафы! И ты еще толкуешь о справедливости! Ох, Европа! За один и тот же проступок ты неизбежно установишь один и тот же штраф, так? А доходы у людей разные! Для одного, скажем, десять лян – это на шпильки, на сигары дорогие, а для другого – два, а то и три дня жизни. Один без обеда останется, другой даже не заметит. Стало быть, прямая и вопиющая получается несправедливость! А вот кожу свою все ценят одинаково! Дальше. Высшая справедливость требует, чтобы за одинаковые проступки богатый получал все же чуточку более суровое наказание, чем бедный. Ведь тому, кто богат, легче получить воспитание, правда? Значит, невоспитанность у богатого – несколько больший грех. И тут именно так и выходит, ведь у богатых кожа всегда чуточку нежнее, чем у бедных, и они всегда чуточку больше боятся боли! Справедливо, Жанночка! По всем статьям справедливо!
На какое-то время Жанна буквально окаменела – по всей видимости, от ощущения полной неопровержимости его доводов. На нее даже смешно стало смотреть. Однако она быстро взяла себя в руки и, глядя на Богдана с каким-то ошеломленным уважением, протянула:
— Минфа-а…
— Ну, конечно, — ответил Богдан.
— Ладно. Учи песенке.
Какая славная девушка, с нежностью думал получасом позже посвежевший и сытый Богдан, выходя из квартиры. Какая переимчивая. Схватывает на лету. Жанна возилась в кухне, старательно мыла посуду, оставленную мужем после завтрака прямо на столе, и с удовольствием напевала: «Союз нерушимый улусов культурных сплотили навек Александр и Сартак…»
Напарники встретились в условленном месте ровно в четверть пятого. До прибытия рейса из Ханбалыка оставалось еще более получаса, но они не хотели суетиться перед прибытием драгоценноприехавшего преждерожденного единочаятеля Чжу.