Конечно, времена религиозных войн и напряжений прошли. Еще в Великой Ясе Чингизовой было сказано: «И постановил уважать все вероисповедания, не давая предпочтения ни одному. Это предписывается, как средство быть угодными Богу». Но относиться не всерьез, свысока к тому, из-за чего когда-то, пусть хоть и века назад, брат вставал на брата, было, с точки зрения Богдана, как-то не по-людски. При виде любых – своих ли, чужих – памятников, прославляющих насильственное торжество одной культуры над другой, Богдану всегда хотелось обнажить голову, преклонить колена и долго молиться об упокоении душ невинно убиенных. С той ли стороны, с другой… Все равно невинно.
Впрочем, Фирузе в таких случаях говорила, что он слишком серьезно ко всему относится. И когда Богдан, немедленно принимаясь горячиться, вопрошал: «Да как же можно к этому не серьезно…», мудрая Фирузе тут же цитировала ему вслух из двадцать второй главы глубоко чтимого ими обоими «Лунь юя»: «Учитель сказал: не пошутишь – и не весело».
Хоть супруги и шли неторопливо, на поляне перед Всадником, которого в последнее время все чаще называли не Медным, а Жасминовым из-за обилия тщательно взращиваемых и буйно цветущих вокруг него нежных и сказочно ароматных кустов, Богдан еще замедлил шаги. Сколько он ни бывал здесь – не уставал восхищаться искусством древнего лоянского виртуоза. Памятник действительно был хорош.
Да, разумеется, князь Александр вразумлял кнехтов ярла Биргера не здесь, а близ устья Ижоры. Но, покидая Новгород десятью годами позже, столицу он основал именно здесь – и здесь он маячил [13] , вечно горяча своего коня.
А вот на крохотном насыпном островке посреди Чудского озера тот же скульптор изваял князя Александра пешим. Зато едва ли не в сто двадцать шагов ростом. Словно титаническая дозорная башня, князь высился над всей акваторией и побережьем знаменитого озера. Когда же в конце восьмидесятых некоторые газеты, подхватив модные европейские веяния, вдруг ни с того ни с сего начали кампанию по дискредитации древнего памятника (да в сущности, и не только памятника), и знаменитый в ту пору журналист и телекомментатор Эфраимсон ибн Хаттаб открыто стал заявлять, что единственным железным предметом на все озеро является этот самый памятник и что подводные древнеискатели, несмотря на многолетние систематические старания, так и не смогли обнаружить на дне ни единого следа металла, а следовательно, Ледового Побоища на самом деле вовсе не было, — местные жители отнеслись к этому, как к доброй шутке, и ответили на нее соответственно. Года два, наверное, не проходило и дня, чтобы кто-нибудь не сбросил в озеро то старый таз, то отслуживший свое аккумулятор или масляный фильтр от плужного тягача, то еще что-нибудь однозначно железное – с тем, чтоб на дне появился наконец металл и болтуны унялись. Только вмешательство Малого отца чистоты окружающей среды из ближайшей буддийской общины положило этому конец. Но с тех пор окрестные деревенские огольцы – кто вплавь, кто на лодчонках – добирались по ночам до острова и назло клеветникам озорно писали на необъятных бронзовых подошвах князя четыре иероглифа: «Путин ваньсуй [14] ». Мальчишек, понятное дело, не мог унять уже никто.
Девушка, приехавшая на феррари, тоже была тут. Но она не фотографировала, не вступала в беседу с шумной группой веселых темнокожих в тюрбанах и цветастых балахонах до пят, от избытка чувств едва ли не пританцовывавших перед Жасминовым Владыкой, не пыталась, что частенько делали гости страны, встав на цыпочки, поскрести ногтями копыто коня или тиару змеи – от постоянных поглаживаний и поскребываний тиара светилась, словно ее песочком начистили; девушка неподвижно стояла поодаль, глядя в лицо Святому князю своими большими, красивыми глазами вдумчиво и серьезно. И этим она опять понравилась Богдану. Даже ее короткая юбочка в обтяжку и открытая, с глубоким вырезом блузка не портили впечатления.
И, натурально, это опять заметила Фирузе.
— Определенно, милый, эта гостья произвела на тебя впечатление, — мягко сказала она.
Богдан не без усилий отвернулся от Всадника и взглянул в лицо жене.
— М-м-м… — неубедительно ответил он.
— Время поджимает, — проговорила Фирузе. — Я сама с нею поговорю.
— Не надо, Христом Богом прошу… — обескураженно сказал Богдан.
— Надо, — мягко, но жестко отрезала Фирузе, глядя на мужа лучистым ласковым взглядом.
— Мне не нужен никто, кроме тебя, — беспомощно сказал Богдан.
— В том-то и дело, — отозвалась Фирузе. — А теперь, в последний момент, приходится хвататься за соломинку.
Когда Богдан снова обернулся к Всаднику, девушки там не оказалось. Она была уже далеко впереди и танцующим шагом направлялась к Сладкозвучному залу.
— Мне ее не догнать, — озабоченно произнесла Фирузе, складывая широкие рукава вечернего халата на животе. — Беги за ней.
— Ни за что! — ответил Богдан.
Фирюзе лишь поджала губы на миг – и со вздохом сказала:
— Какой ты непрактичный…
— Вот же варварское слово, — буркнул Богдан, и они медленно двинулись девушке вслед. — В наших языках даже корня этого не было никогда. Прак… прак… Ровно лягушки квакают.
Фирузе мягко улыбнулась. Она очень любила мужа, и ей нравилось в нем все. Даже его непрактичность. Даже его периодическая склонность к занудству. Рохлей и брюзгой он становился лишь от безделья. Стоило ему бросить отдых и вернуться к делам – трудно было найти человека напористей и остроумней.
Это было очень по-мужски, и потому тоже нравилось Фирузе донельзя. Мужчины не созданы для отдыха. Мужчина, которому нравится отдыхать – не мужчина, мужчины созданы для трудов и побед.
И потому все, что у них не получается, женщинам нужно тактично и незаметно делать за них. Ведь не зря в двадцать второй главе «Лунь юя» Учитель сказал: «Женщина – друг человека». Вести себя иначе – себе дороже. Рискуешь даже в постели, вместо того, чтобы получать Великую радость, из ночи в ночь слушать унылые причитания о том, как неправильно устроен мир, как заела суета…