Переплетаясь кронами и корнями, деревья образовывали непроходимую чащу, незаметно для глаза взбирались по склонам пологих Уральских гор, заполняли распадки и ущелья, и лишь изредка в зелени кедровников и ельников серо-коричнево высвечивались гранитные и сланцевые пласты.
— Отсюда и начнем, — сказал Наум Яковлев, сверившись с картой.
— Тебя-то за какие грехи? — натянуто усмехнулся Матросов.
— За компанию, — сухо сказал Яковлев.
Все пятеро были в зимней танкистской форме — утепленные.комбинезоны из чертовой кожи и куртки из этого же материала с поддевками из овчины, на головах меховые шапки, на ногах — утепленные альпинистские ботинки. Советские обувные фабрики такого снаряжения не изготовляли, поэтому ботинки были австрийскими, и это был единственный иностранный элемент в их экипировке. Впрочем, нет, ледорубы были чешскими.
Накануне Яковлев и Матросов имели серьезный разговор. Пришла депеша из Москвы, и касалась она своим содержанием Матросова, хотя эта фамилия не упоминалась в документе ни разу.
— Коллегия МГБ дает тебе необходимые гарантии, — сообщил Яковлев.
— Но мы говорили о гарантиях ЦК, — сказал Матросов. — МГБ пернуть не может без его разрешения.
— Яша, не возносись! — предостерег Яковлев. — ЦК никогда не будет решать судьбу одного-единственного зэка. Ты для них не фигура. А вождь… Он ведь судит по политической целесообразности. Есть польза от человека государству, так пусть он еще поживет, стал вреден — и говорить не о чем. У него присказка простая: нет человека — нет и проблемы, не над чем голову ломать. Абакумов обещал, что после выполнения задания он доложит Сталину все материалы по тебе. В конце концов есть и плюсы. Будучи осужденным, ты выполнял задания в Тегеране, в Индии, в Египте и каждый раз возвращался назад, зная, что тебя ждет лагерь. Это ли не доказательство того, что ты воспринял программу партии, как свою собственную? Скажу по секрету, ставился вопрос о привлечении тебя к акции в Мексике, но потом решили не рисковать. Ты мог запросто сорваться, а неудача прогремела бы на весь мир.
— И тогда обратились к Эйтингону, — кивнул Матросов.
— Испанский вариант был наиболее перспективным, — согласился Яковлев. — А у этих ребят был опыт. С Наномони работали. Теперь ты все понимаешь. Ты согласен?
А куда деваться? — горько удивился Матросов. — Даже иллюзорная надежда все-таки лучше, чем ничего. Знаешь, Наум, последнее время я вспоминаю людей, которых знал и с которыми когда-то работал. Какие люди окружали меня! Я знал Дзержинского и Троцкого, я не раз разговаривал с Лениным, я путешествовал с Рерихами, встречался с Генри Уоллесом, общался с Далай-ламой, Сталин знал меня и относился дружески, я знал Есенина и Маяковского, дружил с Мариенгофом, поддерживал близкое знакомство с Барченко, был влюблен в племянницу Луначарского и даже оставался ночевать у Нинель… Нет, Наум, все-таки у меня была довольно удачная жизнь, не каждому дано было сделать столько, сколько было сделано мной. Да Лоуренс Аравийский по сравнению со мной просто щенок!
— Только его за заслуги не отправляли в лагерь, — заметил собеседник.
— Тут уж виноват я сам, — решительно сказал Матросов. — Не надо было связываться с человеком, чья карта была битой. Вообще никогда не стоит поддаваться светлым воспоминаниям прошлого. Одна ошибка влекла за собой другие — Карл Радек и Преображенский настучали на меня, женщина, которую я любил, следила за мной и докладывала в ОГПУ о каждом моем шаге. Рок, Наум! И эта роковая предопределенность была следствием одной-единственной ошибки — я вернулся во вчерашний день. А в прошлое возвращаться не стоит, будущее мстит за такие непродуманные шаги.
— Завтра мы выходим, — сказал Яковлев.
— И все-таки я не понимаю, почему вы остановили свой выбор на мне, — сказал Матросов. — При желании можно было найти более хороших специалистов.
Яковлев промолчал.
Матросов слишком долго пробыл в заключении и был весьма высокого мнения о себе, к тому же он жаждал свободы и именно в силу совокупности всех этих обстоятельств не мог отнестись к сложившемуся положению критически — именно такой выбор позволял сделать операцию тайной. Для этого следовало лишь ликвидировать в определенный момент всех знавших суть происходящего. С заключенными было значительно проще. Особенно если исполнителем был назначен человек, хорошо изучивший, каждого из пятерки. Наум Яковлев работал вместе с Матросовым, участвовал в разработке Криницкого и Халупняка, а что касается Чадовича, то личность его Яковлевым была изучена хорошо, он исследовал геолога долго и внимательно, знал его сильные и слабые стороны, а потому полагал, что сумеет с ним справиться в нужный момент.
У всех четверых заключенных, привлеченных к выполнению задания, была одна отличительная черта: сделав шаг вперед, они уже не могли повернуть назад, даже если это диктовалось происходящим. Все четверо не были рыцарями без страха и упрека, у каждого были определенные слабости, на которых можно было сыграть.
И еще одно было немаловажным — все четверо могли исчезнуть бесследно. Именно это им всём и предстояло сделать после успешной операции, а помочь им в этом должен был именно Наум Яковлев, большой, хотя и тайный специалист по таким делам.
Но обременять память осужденных такими печальными подробностями Наум не торопился. Да и отношения со всей четверкой Яковлев старался строить непринужденно. Тот, кто именовался в лагере Матросовым, был опытным подпольщиком, он участвовал в организации террористических актов против немцев на территории Украины, его несколько раз и с большим успехом задействовали для этих же целей в Европе, разведывательная работа, которую он вел в Персии и в Малой Азии, только развивала его интуицию и обогащала опыт. С ним нельзя было играть — в любой момент он мог разгадать игру и придумать для нее новые правила.
Конечно же, он никогда не был Матросовым, хотя и носил множество иных имен, фамилий и кличек. В действительности заключенного звали Яковом Григорьевичем Блюмкиным, он и в самом деле с двадцать девятого года не числился в живых, поскольку официально значился расстрелянным по постановлению коллегии ОГПУ как предатель дела рабочего класса и провокатор, действовавший по Указанию врага номер один советского народа — Льва Давыдовича Бронштейна, которого во всем мире больше знали под его партийной кличкой Троцкий.
Яковлев и Блюмкин знали друг друга еще по Украине. Яковлев много слышал о нем — Блюмкин был членом Украинской боевой организации партии левых эсеров, членом нелегального Киевского Совета, он дрался против Директории, то поднимая восстание крестьян в Жмеринском уезде, то организовывая побеги эсеров и коммунистов из петлюровских тюрем. Около Кременчуга в феврале девятнадцатого года он был задержан петлюровцами, нещадно избит и голым выброшен на железнодорожное полотно. Очнувшись, он добрался до дома путевого обходчика, долго лечился, но, узнав, что его товарищей из ЦК левых эсеров обвиняют в подготовке вооруженного мятежа, сам явился в Киевскую губчека и, шамкая беззубым ртом, сказал, что хочет видеть председателя чрезвычайки Сорина. Яковлев познакомился с Блюмкиным на первых допросах, они друг другу понравились. Яковлев с уважением следил за работой Блюмкина до самого его ареста. Как и Трилиссер, Яковлев считал, что расстреливать Блюмкина неразумно и глупо — революция могла бы иметь с этого отчаянного человека, которого по праву можно было назвать сорвиголовой, немало пользы. Яковлеву очень понравилось, что Блюмкин пришел и сдался сам в надежде защитить своих товарищей, обвиненных в заговоре против власти. Он утверждал, что целью покушения было показать бессилие немцев и заставить большевиков отказаться от позорного Брестского мира, иных целей левые эсеры перед собой не ставили. Усилия Блюмкина были усилиями Дон-Кихота, необходимое решение стоящими у власти было вынесено, но уже одно то, что Блюмкин такую попытку сделал, заставило Яковлева уважать его. Такие люди революции были нужны.