Но только шедший сзади Мякишев начал наливаться мутной злобой, прикидывая, как бы прихватить с каменистой осыпи голыш поудобнее да наладить насмешника этой каменюкой по кумполу, прикрытому засаленной кепочкой, как тот встал, будто вкопанный, да так неожиданно, что налетел на него сзади Николай, как на стенку.
— Ты что, Колька — с Танюхой своей меня перепутал? — стоялым жеребцом заржал Иван. — Ты это брось, охолонись. Статья, говорят, за это дело есть — враз с лагерной тачкой осватают, и пикнуть не успеешь!
— Чего встал! — пихнул его со злости в спину кулаком Мякишев. — Топай, давай! До вечера еще далече!
— А некуда топать, — Лапин в подтверждение своих слов скинул с плеча видавшую виды трехлинейку, купленную из-под полы почти на все заработанные за зиму на руднике деньги — в тайге безоружному делать нечего, особенно в такой, и принялся неспеша освобождаться от вещмешка и прочей амуниции. — Все, Кольша, — пришли мы.
— Куда пришли?
Николай оглянулся и ничего особенного вокруг не приметил: все то же каменистое русло узенькой таёжной речушки-переплюйки, виляющей часто и резко, редкий кедрач да огромная скала, похожая на голову сказочного великана, по горло ушедшего в землю. Обычный, набивший оскомину пейзаж, виденный по дороге настолько часто, что казалось — не идут они с приятелем куда-то, а нарезают по тайге огромные круги, раз за разом проходя по своим же следам.
— На место пришли, дружок ты мой золотой!
Куда только девалась обычная язвительность приятеля. Цвел он широкой улыбкой, и казалось, весь свет готов было возлюбить вкупе с Николаем Мякишевым, вековыми кедрами и скалами-гигантами.
— Толком сказать не можешь?
— Почему не могу? Могу, конечно. Только ты присядь, Колюня, а то упадешь еще ненароком, а камни жесткие, бо-бо будет…
И поведал Иван действительно опешившему другу такую историю.
Выходило, со слов Лапина, что весь его род от пращуров, вместе с Ермаком Тимофеевичем до Сибири дотопавших с Руси-матушки, льнул душой к золоту. Не ювелирами были предки Ивана, и уж точно не богатеями, а теми, кто золото это у землицы отымает да дальше по свету пускает. Не принесло неверное старательское счастье Лапиным ни палат каменных, ни зажиточности, но все ж не совсем отворачивалась от них Золотая Баба, что всем желтым металлом в Сибири ведает. Мыли потихоньку свои золотники да фунтики, не хуже иных. Вот только не задерживалось богатство в их руках — утекало сквозь пальцы, да в карманах лавочников оседало. Но те и не роптали: недели лихого куража с лихвой окупали старателям месяцы каторжного труда в голоде да холоде. Вот и передавалось ремесло золотоискателя от отца — к сыну, от деда — к внуку и добралось до Ванюшки-малого, которого вместо отца, на Германской войне сгинувшего, натаскивал на царь-металл ветхий дед, верный четвертак лишний небо коптивший.
Что ни осень, укладывался дед Степан на печь и обещал к Рождеству преставиться. Но проходило и Рождество, и Крещение, а дед все кряхтел да молился… А по весне вновь и вновь тащил внучка в тайгу, учил находить жилу да мыть песок, тяжелый, будто свинцовая дробь…
В заветное свое место привел Степан Патрикеевич тринадцатилетнего Кольку в последнее свое лето.
— Вот, внучек, — указал он подростку приметную каменюку на берегу речушки. — Здесь, на этом самом месте, дед твой чуть было богатеем не заделался.
— Как это?
— Старались мы в то лето с дружком моим, — поведал дед. — Золота тут — чуть. Везде есть, где ни копни, а взять его мудрено. Месяц бьешься, а песка добытого выпивки толком не хватит купить на добрую компанию. Но нам тогда повезло — наткнулись на россыпь. Самородки — во! — старик показал пальцами размер самородков: выходило чуть не по мелкому сибирскому яблочку. — И песка вдосталь. До холодов мыли, и пришлось на каждого по полтора с лишним фунта.
Старый Лапин присел на камушек возле скалы и запустил в каменное крошево, устилавшее брег, ладонь-лопату.
— И на следующий год по весне воротились, перелопатили все. Да только исчезла россыпь, будто и не было ее. Только пару-тройку самородков и нашли. Мелочь — с горошину. Ну и песочек тоже — само собой, но мало. Все в кружку сыпешь — дна не прикроет. Впору домой возвращаться, а времени-то еще мешок — июнь-месяц в разгаре. До холодов, когда промерзнет речка, добрых четыре месяца. Но золота — нет, хоть тресни! Вот дружок мой и говорит: «Не с неба же оно, Степа, упало. Столько самородков в одно место рекой не принесет. Значит, жила тут где-то, рядом прячется!» Ищем-поищем, а жилы нету. И камень вокруг весь такой, в котором золото не родится. Оно ведь как любит? Чтобы камень белой был, как сахар, да крупитчатый. По науке — кварцем называется тот камень. А кварца того нигде нет.
Дед передохнул, глядя выцветшими до прозрачности стариковскими глазами в небо. А потом встал и подвел Ваню к скале. Прямо на великанской щеке зиял огромный уродливый скол, и камень там по цвету отличался от материнской поверхности.
— Гляди-ка, — поднял он с земли белый, чуть срозова, рыхлый на вид, но очень твердый на ощупь камешек, действительно напоминающий кусок сахара-рафинада — хоть в чай его клади. — Вот здесь и нашли мы жилу…
В серой толще, едва различимые, виднелись белесые прожилки. На одной из них вдруг ярко сверкнула в солнечном луче крошечная желтая капелька, намертво впаянная в камень. Ваня попытался выковырнуть песчинку ножом, но та не давалась.
— Брось, — махнул рукой Степан Патрикеевич. — Толку с этой золотинки чуть, а намаешься с ней изрядно. Ничего в этом камне не осталось. А было…
Мужики нашли искомую кварцевую жилу, только ободрав со скалы весь лишайник, намертво приросший к поверхности камня за сотни лет и сам превратившийся едва ли не в камень. Зато она вознаградила старателей за все их труды сторицей.
Жила открылась сразу, толстая «что твой пирог», и как пирог начинкой нафаршированная золотом. Самый крупный самородок был размером с два дедова кулака, а «ковалки» по куриному яичку никто и не считал…
— Но, внучок, — назидательно поднял дед к небу корявый палец. — Рудное, жильное стало быть, золото — это тебе не россыпь. Там что? Знай землицу рой да на лоток кидай, а тут без струмента не обойтись. Заступом да ножами много не наковыряешь. В общем, нарыли мы в то лето его, родимого, по три фунта на брата, да и отступились. Кто его здесь найдет окромя нас? Вот и порешили по весне назад воротиться, да на сурьезе, с кирками да кувалдами, и расколотить эту каменюку напрочь. А что нам было тогда? Молодые, здоровые…
Дед замолчал, гладя выщербленную зарубками каменную поверхность: видно было, что кто-то рубил тут скалу, не жалея инструмента. Но было то давным-давно — лишайник снова успел прикипеть к голому камню, покрыть его серебристым налетом, смахивающим на плесень, что поселяется на забытой хлебной корке.
— Да вот, не пришлось мне, Ваньша, по весне киркой помахать…
— Почему, дедуня?
— Забрили меня в ту весну в солдаты, внучек. Царь-батюшка, вишь, задумал турку воевать в который раз, вот и спонадобился я ему… Слава богу, не как раньше бывало, на двадцать пять годков забирали — всего семь лет я и отслужил верой и правдой. Пуля турецкая меня не взяла, штык миновал, труса я не праздновал — воротился домой с полным георгиевским бантом… Спрашиваю наших, деревенских: где дружок мой, с которым мы по лесам шастали? А мне отвечают: эка, хватил ты, Степка! Дружок твой уж который год червяков кормит. И узнал я, что разбогател тот чохом, в одно лето богатство это на голову ему свалилось. Да только на пользу не пошло… Правда, дом он купил, женился, тройку гнедых завел — зажил купец-купцом. Но Богто он не Ерошка — видит немножко. Помер дружок в одночасье — сгорел со всем своим богатством и семьей. То ли пожег его кто, то ли само занялось, а только не нашли на пожарище гроша ломаного, не то что золота…