— Перессорились они, что ли? — Чернобров подобрал с пола две винтовочные гильзы, понюхал.
— Точно! И еще один раненый тут лежал, — доски в углу были пропитаны кровью. — А этот, пока жив был, его перевязывал. Вон, рубаху разорвал на бинты.
— Тем более далеко не уйдет. Поспешим — догоним. Или найдем под кустом где-нибудь.
— Манской говорил, их четверо было.
— Те двое третьего тащат — понятное дело. Догоним!
— А с этим что делать?
— Похороним по-людски. Нельзя человека просто так бросать. Как собаку.
Но стоило прикоснуться к трупу, как тот открыл мутные глаза.
— Он живой!
— Да нет, кажется… Бывает так у покойников…
— Помогите… — прохрипел «покойник», разом разрешив все сомнения…
* * *
— Вот он, зачинщик! — бойцы приволокли Егора Столетова к капитану, сидящему за своим столом чернее тучи.
Было с чего мрачнеть: по самым скромным подсчетам, бежали почти две трети заключенных, половина охраны была убита или тяжело ранена, склады разгромлены, бежавшие унесли с собой практически все наличное оружие. Попытка связаться с Кедровогорском ничего не дала — телефон молчал, а радиостанции в лагере не было. Оставалось полагаться исключительно на свои силы, и теперь зеки под жиденькой охраной восстанавливали колючую проволоку и вышки. Наверное, в этом не было особенной необходимости — у заключенных была отличная возможность скрыться, но они предпочли остаться в лагере. Но что за лагерь без ограды? Естественно, график работ был сорван, котлован превратился в огромное озеро.
«Надо как-то добраться до города и попросить… нет, потребовать бойцов для прочесывания леса и отлова сбежавших, — думал Григорий Никифорович, сжимая раскалывающуюся от боли голову. — И еще несколько сотен зеков для устранения последствий бунта и продолжения работ…»
— Кто такой, — поднял он мутные глаза на Столетова.
— Один из зачинщиков, — напомнил сержант. — Зеки говорят, что он и еще несколько затеяли драку с урками, с которой все началось.
— Политический? Почему не ушел с остальными?
Егор молчал.
— Ну молчи, молчи… Дрезину наладили?
Кроме всего прочего, бунтовщики своротили с рельсов и перевернули дрезину — единственное средство связи с городом, но разобрать рельсы им оказалось не под силу.
— Так точно, товарищ капитан! Прокатимся с ветерком.
— Грузите этого и обоих убитых лейтенантов. Остаешься за старшего. Чуть что — стрелять на поражение, патронов не жалеть…
Двое бойцов споро работали рычагами, дрезина легко неслась по железнодорожной ветке, проложенной для снабжения строительства по таежной просеке. Дующий в лицо ветерок немного умерил боль, и капитан обрел способность трезво мыслить. По пути до города следовало мысленно составить отчет о произошедшем. Да такой, чтобы у начальства не возникло мысли сразу поставить проштрафившегося капитана к стенке. Как знать, может быть, кривая вывезет — даже в звании не понизят…
Увы, жизнь — как зебра, полоса светлая, полоса черная. Километрах в тридцати от лагеря дрезина начала сбавлять ход.
— В чем дело? — очнулся от дум капитан.
— Да рельсы впереди разобраны, товарищ капитан! — чуть не плача повернул к нему лицо молодой боец. — Видите?
Дело обстояло еще хуже: полотно было не разобрано, а взорвано, да так, что вывороченные рельсы были перекручены, как куски алюминиевой проволоки. Даже думать нельзя было восстановить путь имеющимися силами.
— Твои дружки? — вне себе от ярости, капитан схватился за кобуру. — Отвечай, собака!
— Не могу знать, гражданин начальник, — покачал головой раненый зек. — Я в лагере оставался.
— Потащим на себе, — распорядился Полешков, умерив ярость: никуда не денется этот гаденыш — придет и его время. — Афонин — ты первый.
— Тут до основной дороги километра четыре осталось, — проявил инициативу боец. — Там полустаночек. Мы с Тюриным сбегаем, может, телегу найдем или что-нибудь вроде.
— Или приведем кого на помощь — дрезину переставим после разрыва, — бойцам явно не хотелось тащить на себе раненого.
— Добро, — поразмыслив, решил капитан. — Одна нога здесь — другая там. А то до ночи прокопаемся…
Солнце припекало, трупы двух лейтенантов уж начинали подванивать, ждать было скучно, и Григорий Никифорович пнул в бок раненого зека, тоже напоминающего покойника.
— Так что это за золотопогонники были, которые ваших освободили?
— Я не знаю.
— Знаешь, шкура, знаешь. Но ничего, язычок-то тебе развяжут.
Столетов ничего не отвечал на это.
— Десять лет назад аккурат в этих самых местах тоже беляки будто из-под земли повылезли. Кирсановку взяли, город… — Полешков заметил, что зек внимательно смотрит на него. — Я тогда совсем зеленым был, отличился, наган вот этот получил. Видишь? — он продемонстрировал именную табличку. — Правда, наши им тогда наваляли… Вот я и думаю: может, не ушли они тогда за кордон-то? Может, где-то в этих лесах окопались? Что молчишь?
— Что сказать? Я тоже тогда был среди тех, что навалял.
— Да ну? На одной стороне, значит, воевали?
— Да, я даже был ранен…
— И меня ранили. Что ж ты к контрикам-то подался? Какая статья?
— Пятьдесят восьмая.
— Изменник родины, значит…
— Я родине не изменял, — твердо ответил Егор. — Потому и остался. Она мне изменила — да.
— Родина? Тебе? Да кто ты такой, чтобы она тебе изменяла?
— Человек. Простой русский человек…
— У нас сейчас все советские.
— Вот в том-то и дело. Потому война и продолжается.
— Какая еще война?
— Гражданская.
— И кто с кем?
— Русские с советскими, — улыбнулся Егор.
— Ах ты, контра! — взбеленился Григорий. — Морда белогвардейская!
Волна мутной боли захлестнула череп, и капитан едва удержался, чтобы пуля за пулей выпустить в скалящего зубы зека весь барабан…
* * *
До города добрались без приключений, и капитан Полешков, оставив бойцов охранять едва живого пленного, кинулся в управление. Благо оно находилось неподалеку от станции «Кедровогорск-товарная» на самом въезде.
Несмотря на поздний час, в управлении было полно народу, на Григория Никифоровича с его перевязанной головой все косились, но вопросов не задавали — не принято тут было задавать лишних вопросов.
— Здравия желаю, товарищ старший майор, [35] — ворвался капитан в кабинет начальника.