– …Президент США Дуайт Эйзенхауэр и премьер-министр Англии Уинстон Черчилль не только восстановили здоровье после инсульта, но и продолжили по выздоровлении активную политическую карьеру…
– Стойте! – перебил эскулапа Владислав. – А что, в больницу вы его, что, не заберете?
Врач беспомощно посмотрел на непонятливого человека.
– Понимаете, пациент слишком стар… Никто не возьмет на себя ответственность… У меня тоже, хоть это выглядит и цинично, отчетность и…
Слова падают тяжело, будто кирпичи. Кирпичи. Из кирпичей скоро вырастет целая груда. Надгробие. Мавзолей.
Не дослушав, неловко оттолкнув плечом врача-утешителя, Владислав проходит в квартиру. Какой все же длинный коридор…
Отец, укрытый до подбородка одеялом, жалок и похож на уродливого ребенка с бледной, местами желтоватой, местами голубоватой, кожей. Торчит вверх заострившийся белый нос, запали в коричневую глубину прикрытые набрякшими веками глаза… Как покойник… Еще живой, но уже как покойник… Сколько ему еще отпущено? Откроет ли он еще хоть раз глаза, скажет ли хоть слово?..
Медсестра, сделав последний укол, складывает свой чемоданчик, примостив его на сиденье опустевшего кресла, знакомо поскрипывающего при каждом ее движении…
– Подпишите, пожалуйста… – врач настиг его и здесь, протягивая какой-то листок и шариковую ручку, взятую, похоже, с отцовского стола, – вот здесь…
Черкнув, не глядя закорючку своей росписи, Владислав снова замирает, уставясь на лицо отца, в надежде уловить хоть признак, хоть тень жизни в его восковом лице…
* * *
На улице смеркалось, но Владислав не торопился зажигать свет. Вот уже который час он сидел в комнате отца, вглядываясь в его лицо, так похожее на обычное и уже такое чужое. Косые тени от окна постепенно делали лицо вообще неузнаваемым, больше напоминающим какую-то африканскую маску.
За все время Сотников-младший вставал с расшатанной неудобной табуретки, видимо притащенной эскулапами из кухни, только один раз, чтобы сменить закрепленный на стойке капельницы флакон какого-то прозрачного лекарства с мудреным названием, но, сам тому удивляясь, не чувствовал ни голода, ни усталости. Видимо, близость к смерти как-то совершенно непонятным образом изменила биологические ритмы и в его организме.
«Эх, папа, папа… Что же с тобой произошло? Неужели я что-то не так сделал, что-то упустил… – тысячный раз задавал он себе унылые, пустые вопросы, на которые вряд ли требовался ответ. – Неужели это все? Мы больше не поговорим с тобой? Я так и не расспрошу о твоей молодости, о маме… Ты не закончишь работу, начатую всего несколько дней назад…»
В комнате окончательно стемнело, и все предметы потеряли цвета и четкие очертания. Только родное лицо на подушке как будто светилось изнутри… Поборов гипноз усталости, Владислав все же зажег свет. Не верхний – старинную люстру – претендующее на звание произведения искусства нагромождение хрустальных призм разнообразных форм и размеров и золоченой бронзы: переплетенных серпов, молотов, звезд и дубовых листьев – слишком яркий для больного, а настольную лампу с большим «наркомовским» абажуром. В комнате сразу стало уютнее и как-то вроде бы теплее… Речь, конечно, шла не о физическом тепле – лето на дворе, а о внутреннем, душевном…
Перед тем как вернуться на свой «пост», Сотников-младший задержался у отцовского стола.
Придавленный толстой чернильной ручкой-самопиской, возможно, даже никогда не виденным воочию «Паркером» с золотым пером (дотронуться до нее, чтобы увидеть название, оказавшееся повернутым к бумаге, Владислав не решился – отец не любил, когда кто-нибудь трогал его вещи), листок бумаги, лежавший на столе, так и остался не дописанным до конца – лишь несколько строчек вверху нарушали его девственную чистоту. Бумагу, хоть и плотную, высокого качества, белой назвать можно было с большой натяжкой. К тому же по периметру лист окружала кремового цвета кайма, свидетельствующая о его почтенном возрасте. Видимо, отец порастряс старые запасы, лежавшие без движения без малого два десятка лет – с самого начала пресловутой «перестройки», когда насмерть обиженный лавиной грязи, обрушенной и на все его прошлое, разделенное со страной, и на все его творчество, и на него самого, навсегда прекратил писать.
Книги стопками, пожелтевшие журналы, какие-то старые записи… Знакомый антураж, всегда окружавший работающего запоем отца. Небольшая фотография над столом: папа и мама. Мама – юная и прекрасная как кинозвезда, весела, улыбается, Георгий Владимирович в строгом костюме, внешне серьезен, но в глазах пляшут чертики. Здесь ему чуть больше пятидесяти, маме – двадцать шесть или двадцать семь. Фотограф знал свое дело назубок: мало кому из зрителей придет в голову, что зрелый мужчина, сидящий в кресле, на которое слегка опирается молодая женщина, – полупарализованный калека. Обычный, слегка ретушированный снимок, стандартный портрет счастливой пары пятидесятых голов: молодоженов или… нет, скорее папаши с дочкой. Если перевернуть фотографию, на обороте обязательно обнаружится дата… Через год родился он, Владислав: вот он на еще одном снимке – заразительно хохочущий голый карапуз, восседающий на горшке. Вот какое-то групповое фото: еле угадываемый под пыльным стеклом отец – в центре. Еще один…
Сотникову-младшему почудился вздох с постели отца, и он, одним прыжком, преодолел расстояние от стола до постели. Неужели? Нет, никаких признаков. Все по-прежнему.
Едва слышный телефонный звонок, приглушенный расстоянием и несколькими закрытыми дверями, показался сначала чем-то совершенно посторонним, к делу не относящимся. Владислав сидел не шевелясь, в надежде, что звонившему надоест ждать ответа и он оставит в покое жилище, на пороге которого стоит смерть. Так и произошло, но уже через минуту звонок начал надрываться снова, а еще через мгновение к нему присоединился «Турецкий марш» Моцарта, издаваемый сотовым телефоном, по-прежнему лежавшим в кармане пиджака…
По сотовому могли звонить только те, с кем говорить совсем не хотелось, а по обычному…
– Владислав Георгиевич? – послышался в трубке смутно знакомый баритон.
– А Георгий Владимирович, великий писатель, вас уже не интересует, господин журналист? – горько пошутил в ответ Сотников-младший. – Теперь газета «Литературные встречи» проявляет интерес уже ко мне, смертному?
– Нет… Просто мы хотели бы, когда Георгий Владимирович придет в себя…
– А откуда вы так информированы?
– Ну…
– Прошу вас, Александр Николаевич, или как вас там – забудьте этот номер, а? Не до вас мне сейчас, и Георгию Владимировичу не до вас… Прощайте…
Не слушая больше возражений «журналиста», Владислав повесил трубку.
Вернувшись в комнату, Сотников-младший с замиранием сердца увидел, что отец внимательно смотрит на него…
* * *
Отец и сын смотрели друг на друга всю ночь напролет, между ними, вопреки всем утверждениям ученых отрицающих всякого рода телепатию, астральную связь и прочие «околонаучные фокусы», установился мост. Мост, по которому отец смог передать сыну большую часть своей души, своего дара, чем за всю прошедшую жизнь…