* * *
– Я тут почитай с шестьдесят девятого года живу, товарищ майор. – Участковый расположился на заднем сиденье «Жигулей» и, испросив разрешения у старшего по званию, снял монументальную фуражку, чтобы клетчатым носовым платком протереть вспотевшую лысинку, едва прикрытую редкими сивыми прядями.
Пекло сегодня неимоверно, и машина медленно, но верно превращалась в передвижную духовку.
– Не в этом доме, конечно, здесь все больше шишки разные жили – директора, артисты, писатель, вот, Сотников, словом, номенклатура или, как ее нынче кличут, – элита. Я в том доме живу…
Корявый палец милиционера указал на стыдливо прячущуюся за разросшимися тополями пятиэтажную панельную «хрущобу».
– А Сотникова вы хорошо знаете? – поинтересовался Александр, мимоходом одергивая Генку, который, мучаясь бездельем, опять начал ковырять желтоватым, давно не стриженным ногтем, резиновый уплотнитель, на этот раз на форточке окна.
– Как не знать? Писатель великий, классик… Мы еще в школе его учили, сочинения писали всякие… А тут живой, в соседнем доме живет. Как не знать. И сына его знал, Владика. Хороший парнишка был, тихий, все книжки читал. Выйдет, бывало, во двор, сядет на лавочку и книжку читает. Толстую. Моих-то оболтусов, бывало, не заставишь… Я тогда молодой еще был – пройду рядом, а он вежливо так поздоровается: здравствуйте, мол, Никита Степанович. Потом он в институт пошел, закончил учебу и съехал куда-то… А несколько лет назад вернулся, у старика теперь живет, ухаживает за ним. Я поинтересовался для проформы в паспортном столе – прописка в порядке. Здесь и прописался. Нигде, правда, не работает, но кто сейчас работает? За стариком-то ухода сколько… У моей вот, у супруги то есть, в позапрошлом годе отца парализовало, так как она билась сердешная, как старалась. И выносила за ним, и белье меняла, купала его и кормила с ложечки… Они ведь, паралитики-то, как малые дети – под себя ходят, сами не едят… Ходила за ним, ходила, а что толку – на Рождество прошлое и схоронили, отмучился… Двадцать второго года был тестюшка, воевал… А Сотников-то вроде как старше. С шестнадцатого?
– С тысяча девятьсот шестого, – поправил Александр.
– Даже? – изумился участковый. – А я думал – описка в домовой книге… Ему же… – он несколько секунд загибал пальцы, беззвучно шевеля губами. – Так ему же все девяносто девять лет! Вот это да! Расскажи кому – не поверят. Сталина еще, наверное, помнит, Ленина… Мне вот в пятьдесят третьем девять лет стукнуло, а ничего не помню… Ни Самого, ни похорон… Да я и жену его, Сотникова то есть, хорошо помню. Красивая была женщина, не то артистка какая-то, в свое время известная, не то певица. Она моложе Георгия Владимировича была, и намного… А померла уж лет двадцать как… У нас все слухи ходили, что Владька-то не Георгия Владимировича сынок. Прижила, то есть, сынка Татьяна… То есть Татьяна Владиславовна, конечно. Ходили тут к ним разные постоянно: и писатели другие, и артисты, и ученые… И военные ходили. Один летчик, говорят, все букеты таскал, ручку целовал Татьяне Владиславовне, на дачу отвозил на своей машине. Я-то не видал, я тут с шестьдесят девятого, а другие видели…
Александр прервал воспоминания старого милиционера:
– А вот как бы нам с коллегой моим побеседовать с гражданином Сотниковым? В вашем присутствии, конечно, Никита Степанович.
Никита Степанович покосился на «коллегу», снова ковырявшего резинку – не внушал, видимо, ему никакого доверия этот «коллега», – и солидно прокашлялся, водружая на голову фуражку.
– Побеседовать, оно, конечно, можно. Особенно если в присутствии…
Через минуту кавалькада: впереди старший лейтенант, за ним Маркелов и, замыкающим, Геннадий поднималась к квартире писателя мимо неработающего лифта.
– Почитай с начала «перестрелки» этой окаянной, – участковый опасливо покосился на майора спецслужбы, призванной «охранять демократию», но тот и ухом не повел, – не работает, проклятый. Что-то там копались-копались ремонтники, лет пять назад, и ничего не накопали. Так и уехали ни с чем. А жители должны пешком топать. К Сотникову еще невысоко…
До высокой двери (на площадку выходило всего две таких), обитой порыжевшим и потертым дерматином, кое-где порезанным, с выцарапанной похабной надписью, неумело закрашенной шариковой ручкой, прожженным в нескольких местах сигаретой, добрались быстро. Украшена она была белой пластиковой ручкой, подходящей к этому монументальному сооружению как корове седло. Глазка в двери не наблюдалось.
– Пакостят, понимаешь, – пожаловался участковый, указывая на образцы наскально-подъездной живописи, обильно украшающие стены вокруг двери, пол и даже высоченный потолок (альпинисты там расписывались, что ли?). – И дверь на подъезд металлическую поставили, и ловим регулярно, а толку никакого. И пакостят, и пакостят, и пакостят, и пакостят… Насмотрятся по телевизору мерзостей всяких: боевиков да порнографии, и ну стены марать…
– Может, позвоните? – прервал излияния Никиты Степановича Александр. – Только про нас не говорите. Представитесь и попросите открыть, скажете – профилактика. Терроризма, скажем. Паспортный режим там, то да се… Понятно?
– Так точно, – подтянулся участковый и придавил оплавленную чьей-то зажигалкой кнопку звонка.
Звонить пришлось долго, чуть ли не десять минут – Александр засек по часам. Наконец из глубины квартиры раздался медленно приближающийся тоскливый скрип, и еще через минуту сварливый стариковский голос спросил:
– Чего нужно?
Александр молча, мимикой показал милиционеру, чтобы тот отвечал.
– Это я, Георгий Владимирович, Севрюгин, участковый ваш.
– Ты, Никита? – глухо послышалось из-за двери.
– Так точно, Георгий Владимирович. Мероприятие тут у нас, профилактика.
Старик долго молчал, и Александр уже начал опасаться, что так и придется уйти ни с чем.
– Георгий Владимирович… – тоскливо протянул милиционер, уже жалеющий, что ввязался в авантюру, не посоветовавшись с начальством.
– Сейчас открою! – раздалось наконец.
В двери долго ковырялись, видимо, Сотников дрожащими пальцами пытался вставить в скважину старинного замка ключ. Наконец дверь приоткрылась внутрь, выпустив на лестничную площадку волну застоявшегося воздуха со сложным ароматом, в котором ощущались и кухонные запахи, и амбре, постоянно сопутствующее квартирам, в которых находится давно болеющий человек, и еще что-то совершенно неуловимое…
Александр и Геннадий с волнением увидели скрюченного в огромном кресле-каталке человечка, укутанного клетчатым, неопределенного цвета пледом, вцепившегося сухими, похожими на птичьи, лапками, бледными и испещренными пигментными старческими пятнами, с изуродованными артритом суставами, в блестящие никелированные ободья колес.
Лицо старика, хотя и очень измененное временем, тем не менее походило на ретушированные фотографии тридцатых – пятидесятых годов, украшавшие сайты, недавно просмотренные друзьями. Уже несшее на себе печать Вечности морщинистое лицо с тягучей струйкой слюны, сбегавшей из уголка полуоткрытого запавшего рта по бледной пятнистой щеке, покрытой редкой седой щетиной, было малоподвижно, на нем жили одни только глаза, словно угольки, горящие каким-то внутренним светом. На стоявших перед ней этими глазами немощного старца смотрела сама История…