— Я могу согласиться со всем, — решился он прервать полковника. — Но откуда у вас информация о том, что происходило в нашем мире после сорок первого года, когда вас там уже не было? Да еще такая секретная, что и на Земле никто ею не обладает?
— Очень просто! — усмехнулся Зверев. — Иногда я умею смотреть очень далеко. Вижу то, чего не видят другие. Именно за это меня и пригрел Хозяин.
Теперь Лесовой почему-то поверил полковнику безоговорочно…
Снова над головой было темно-фиолетовое небо с россыпями разноцветных звезд, складывавшихся в незнакомые созвездия, а под ногами — крупный и скрипучий песок пустыни, которую кое-где оживляли небольшие рощицы густо переплетенных деревьев. Но теперь Лесовой точно знал направление. Он тщательно изучил подробную карту, которую дал ему полковник. Потом под его же руководством всю предыдущую ночь изучал местное небо и к утру уже мог без труда ориентироваться по звездам.
Идти предстояло всю ночь, местность была однообразной, и от скуки Николай предался размышлениям. Он пытался объяснить себе картину перехода человека из одного мира в другой. Для этого представил два мира как две огромные комнаты, разделенные тонкой стеной, вдоль которой медленно ползет маленький муравей. В комнатах, в противоположных концах, имеются двери, до которых муравью придется ползти бесконечно долго, и нет никакой гарантии, что они не окажутся закрыты. Но если даже открыты, за ними лежит огромное неизвестное пространство, в котором муравьишке предстоит еще найти дорогу к следующей двери, за которой находится другой мир. Но и дверь, и спрятанный за ней мир могут оказаться совсем не теми, куда стремится бедная букашка. А если и теми, то все равно всей его жизни не хватит, чтобы совершить это путешествие. Обычный муравей никогда туда не попадет.
Но есть муравей, знающий пути. Он не поползет к двери, а по одному ему известным признакам найдет узкую лазейку в разделяющей комнаты тонкой стене и через мгновение окажется в другом мире.
Скорее всего такое объяснение было полной ерундой, подумал Николай, но ничего другого придумать он не мог. Как не мог объяснить для себя множество других нюансов. Почему, например, только обладая определенной подготовкой, можно проникнуть сквозь стену между мирами в полном сознании, а любой непосвященный пересекает границу только в бессознательном состоянии? Кто наделил маленький род из древнего цыганского племени способностью переходить из мира в мир и уникальным гипнотическим даром? И почему они так легко приняли самоубийственную философию безумного монаха из Мюльхаузена? Или фанатическая сила его убеждения оказалась сильнее древнего цыганского гипноза?
Ни на один вопрос он не нашел ответа.
Лесовой шел, не устраивая привалов, лишь три раза остановился, чтобы сорвать «антрекот», и один раз выпил сок из самого маленького плода, размером не больше обычной груши, который сорвал с винного дерева, как называли его «партизаны». Еще один плод, покрупнее, он сорвал и нес теперь с собой. Этот допинг придал ему столько сил, что можно было без сна и отдыха прошагать еще столько же, но ночь подошла к концу.
Когда над хребтом появился рубиновый отблеск, Николай сделал все, как учил полковник. Забрался в самую гущу рощи, нарвал огромных круглых листьев и соорудил себе закрытый со всех сторон шалаш. Потом взял намотанную на поясе тонкую, но крепкую веревку и привязал себя за ногу к стволу дерева, навязав столько узлов, что развязывать их пришлось бы не меньше пятнадцати минут. Вытащил из-за пояса деревянный кинжал и закопал его в песок как можно дальше от себя, куда только смог достать. Пистолет «ТТ», подаренный Зверевым, он еще раньше спрятал в ветвях за шалашом и теперь при всем желании не мог бы до него дотянуться.
Хотелось спать, но спать было нельзя. Лесовой знал не один способ заставить себя бодрствовать и сейчас использовал их один за другим. Сначала он долго сидел на корточках, пока не затекли ноги. Потом долго приседал и отжимался. Когда способы кончились, прибегнул к самому действенному, но и самому трудному — усилию воли, которым может воспользоваться только тренированный человек.
Все было так, как предупреждал полковник. Когда невидимое из шалаша солнце поднялось высоко, кожа на всем теле зазудела, будто его кусали тысячи муравьев. Предупрежденный, что ни в коем случае нельзя чесаться, иначе обдерешь с себя всю шкуру до самого мяса, а облегчение все равно не наступит, Лесовой сделал глоток сока из заранее вскрытого плода и сел на землю, прислонившись спиной к стволу, к которому был привязан.
Началось довольно быстро. Все вокруг — земля под ногами, стволы деревьев — зашевелилось, как будто он видел окружающие предметы в поднимавшемся от нагретой земли мареве. Очертания предметов потеряли прежнюю четкость. Стена шалаша стала полупрозрачной, как завеса падающей воды, и сквозь нее Лесовой увидел, что со всех сторон к рощице, где он прятался, идут вооруженные огромными кривыми саблями и острыми кинжалами чеченцы. Один из них, самый страшный и одновременно карикатурный, ревел во весь голос:
— Русский свынья! Сейчас мы будэм рэзать тэбэ яйца!
Не выдержав оскорблений, Лесовой, забыв о веревке, рванулся в бой, но веревка натянулась, и он упал. Тогда он попытался распутать узлы, кляня себя, что затянул их так сильно, но враги были уже совсем рядом, и Николай понял, что не успевает. Оставалось последнее средство — включить ускорение, но почему-то не получилось… Где-то глубоко в сознании мелькнул, вспомнился совет из инструктажа полковника Зверева — господи, как давно это было! — и Лесовой последовал ему, плотно закрыв глаза и заткнув пальцами уши. Но все равно слышал, как чеченцы приблизились к нему. Сначала они лишь осторожно прикасались к телу руками, но каждое прикосновение вызывало сильную боль, как будто их руки были смочены серной кислотой. Это было больно, но еще терпимо. Настоящая боль началась тогда, когда они принялись резать его своими огромными саблями и протыкать кинжалами. Кому-то понадобилась его печень, кому-то сердце, а кому-то что-то еще…
Лесовой не представлял, что боль может быть такой. Он кричал, извивался, плакал, но почему-то оставался в сознании, даже после того, как сердце было вырвано из груди. И все-таки у него хватило силы воли не открыть глаз и ушей.
…Постепенно злые крики чеченцев стали стихать, резать его тоже вроде как перестали. Наконец наступила тишина, и Лесовой открыл глаза. Все было как раньше. Предметы приобрели прежние очертания, стена шалаша снова была непрозрачной. Он опустил глаза на грудь, уверенный, что увидит страшные раны, но даже рубаха на груди не была разрезана. Осторожно прикоснулся к левой стороне груди — сердце оказалось на месте. Как и печень, и все остальные органы, которые только что вытаскивали злые чеченцы.
Лесовой осмотрел узлы на веревке. Они оказались в порядке, но он на всякий случай подтянул их еще сильнее. Пока занимался всеми этими делами, кожа снова стала невыносимо зудеть. Николай опять прислонился к дереву, отхлебнул из фляжки, врыл ее в песок, чтобы не перевернуть ненароком, и приготовился к очередной атаке.