– Думает пока, – подавив вздох, сказал Викторов. – Ну а пока он думает, они, значит, изучать намерены. Чтобы самим быть готовыми и умелыми, если он не надумает.
– Терминатор, блин, – сказал нервный жилистый парень со шрамом, Паршев, кажется.
– В смысле? – не понял Викторов.
– Ну, в кино там Терминатора восстановили по руке, которая только и осталась. Потом целую расу роботов сделали. Потом они восстали и людей перебили.
– Герасимов это называется, – назидательно сказал Рычев. – Когда по руке или лобной кости ушедшую расу восстанавливают.
– А потом «кипчаки» восстанут и перебьют всех врагов, – сказал Паршев, глядя в пространство.
Я хмыкнул, похлопал по ажурному сплетению балок и сказал:
– Ладно, грузите. Мак Саныч, теперь в НТЦ или на третий?
– Все, Алик, дальше сам.
Он за руку попрощался со всеми, до кого дотянулся, отсалютовал дальним – те ответили кивками – и решительно пошел к дальним воротам, у которых мы оставили машину.
– Думал по городу на вагончике прокатиться, на берег выйти, но нет. Не могу я.
– А я, значит, могу? – спросил я.
Рычев остановился и издали посмотрел, как каркас въезжает на поводящую боками платформу.
– А я, значит, могу, – с некоторым удивлением сказал я. – Ладно, митинг на четыре назначен. Малый совет до того проведем?
– А смысл? – спросил Рычев.
– Блин.
– Ну ладно, ладно. Часа нам хватит.
Я хотел привести какую-нибудь пословицу, но все они были больно уж тягостными, потому повел плечом. Синдром прикушенного языка: больно, глупо, шипение вместо слов и зализывать нечем.
В НТЦ я не пошел, чего уж, прямиком направился на третью площадку – и еле вырвался. Свертывание производства там завершилось еще на прошлой неделе, так что демонтаж оборудования, по идее, должен был вступить в завершающую пору. Но идеи, несимпатичные Шагалову, в его присутствии, как известно, не срабатывают. Шагалову не нравилась очередность погрузки линий в контейнеры, не нравилась методика герметизации этих контейнеров, не нравилась очередность демонтажа вентиляционных систем, короче говоря, не нравилась сама идея передислокации завода за Урал. Едва я вошел в камеру очистки, Леша Куранов, дежуривший на пульте, нашептал мне с экрана, что Шагалов с утра пытался набить морду трем монтажникам и своему заму, а число сотрудников, которых он оборал от души, точному определению не поддавалось. В любом случае я едва не увеличил оба списка на единичку. Потому что напоролся на Шагалова, как только вышел из камеры, весь хрустящий и блестящий, как целлофан с леденца.
Телесных повреждений и моральных травм мне избежать удалось, но кое-что новое о руководстве Союза, России и о себе, любимом, я узнал – и теперь мне с этим знанием жить.
Не то чтобы я Шагалова сильно успокоил или в чем-то убедил. Относительно здоровым ушел, и то спасибо. Зато на малый совет явился в бодром и почти веселом расположении духа, хоть и опоздал слегка. Впрочем, разговор к тому времени еще не начался: ребята, косясь на Рычева, вполголоса давали распоследние команды сотрудникам, пытавшимся без потерь свернуть лоскутное одеяло Союза для переброски в чуждые пределы. Шепотом рявкали: «Всё!», облегченно выпрямлялись на стульях – и тут же снова скрючивались со словами: «Ну что еще?!»
Рычев смотрел в окно. Вид был не слишком богатым: Вах перекрывался лесопарком, а лесопарк – многоуровневой развесистой крышей спорткомплекса. Зато никто там не суетился и не впадал в разборки либо иные демонтажные грехи. Дворцу спорта суждено было остаться в Союзе – энергетическая автономия многофункционального досугового центра, насколько я знал, госкорпорацию не заинтересовала: разбирать долго, везти тяжело, да и перебьются работяги как-нибудь без бассейнов и спортзалов.
Пять лет назад на берегу Ваха памятником первому Союзу стояло одинокое кирпичное здание нынешней администрации. Второй Союз оставит двойной памятник – кирпичное здание, неузнаваемо уделанное в интересах энергоавтономии, и спорткомплекс. Памятник будет блестящим, рукотворным и окруженным зарастающими народными тропами.
Судьба.
Рычев посмотрел на часы и сказал:
– Пора. Добрый день всем, кого не видел.
И мучительно задумался – видимо, над оправданностью слова «добрый» в приветствии.
Совет ждал.
Рычев все-таки продолжил:
– Мы собрались здесь, чтобы... Галиакбар, а чего мы собрались?
Я уверенно и быстро, чтобы никто не успел процитировать Гоголя, подсказал:
– Подвести итоги, обсудить, что говорить на митинге, снять накопившиеся вопросы и, наверное, попрощаться нормально.
– А. Ну это мы с охотой, – сказал Рычев. – Начинай.
Я даже не удивился.
– Хорошо. Насколько я понимаю, с нашей стороны подготовка к вывозу оборудования практически завершена. Напоминаю, что по плану первый участок вывозится до субботы, потом в течение недели второй и третий. Следующим этапом пойдут жилкорпуса, потом люди. В течение сорока дней должны все завершить. По направлениям во всех подразделениях распределились, списки составлены, в базу заброшены? Хорошо. Эвакуацию начнем сразу после митинга. До того была договоренность эвакуаторов и ликвидаторов сюда не пускать. Вроде товарищи ее выполнили.
Рычев неожиданно попросил:
– И пожалуйста, при мне не говорите этого слова – «эвакуаторы». И «эвакуация» тоже.
Бравин, сидевший у стеночки, почему-то усмехнулся.
Я сказал, стараясь специально не смотреть на Рычева:
– Хорошо. И ко всем просьба: постарайтесь попрощаться без надрыва. Наша задача – объяснить народу, что это не конец всему, не поражение, общее или личное, а обыкновенный переезд Союза по форс-мажорным обстоятельствам.
– Может, кто-нибудь все-таки объяснит нам эти обстоятельства? – прогудел Малов.
Я оглянулся на Рычева.
– Мак Саныч, могу я, но у вас, наверное, полнее выйдет.
Рычев кивнул и неторопливо заговорил:
– Исходные обстоятельства все знают: Союз как таковой Кремлю очень нужен, но некоторые его неотъемлемые характеристики крепко надоели. Нас решили покошмарить, потом взялись всерьез – ну и началось то, что мы все одобрили месяц назад. Теперь форс-мажор: выяснилось, что мы стоим на грани провала. В прямом смысле. Шахта проектировалась и развивалась давно, в разные стороны, без головы, ну и просто не повезло: горизонты с выбранной породой уперлись в ледовые линзы, те начали таять, промышленная активность на поверхности усилила интенсивность таяния, вода пошла вниз и в стороны, поплыл мерзляк. В общем, с севера и северо-востока Союза возникла такая гигантская запятая проседающей породы, дугой тридцать семь километров – это только бесспорные изменения, уже подтвержденные геопробами, сейсмологами и спутниковой съемкой. На третьем и пятом километре северной трассы уже невооруженным глазом все видно – деревья попадали. Синий овраг водой залился и в стороны пошел, ну и трещины в паре мест бездонные. Жуть. Говорят, дальше будет больше: промплощадка точно ухнет вся, северная часть Союза – почти наверняка. Может подтопить берег Ваха, тогда река смоет все остальное.