И хотя вид крепкого, но доброжелательного стража в импровизированной форме, улыбавшегося и махавшего мне рукой от ворот, успокаивал, я все-таки не верил, что охрана виллы способна меня спасти. Вечером, зная, что Ибрагим, как всегда раз в году, уехал в Ар-Рашид навестить мать, я дождался, когда охранник задремлет на стуле у железных ворот. Затем как можно тише вышел в сад, положил астрариум в водонепроницаемый ящик и зарыл под магнолией, устроив временный тайник, на случай если кто-то ворвется на виллу. Отдыхая с лопатой в руке, я посмотрел на восковую луну. Египтяне считали, что она служит местом упокоения взлетающих душ. И глядя на яркое, все в оспинах, небесное светило, я подумал, что их верования, как ни странно, не лишены оснований. Послышался шелест крыльев, и мимо меня что-то пролетело — слишком быстро для птицы. От неожиданности я выронил лопату и тут же выругал себя за испуг. Через полчаса работа была окончена: я посадил над астрариумом гранатовое деревце с неглубокими корнями. Затем разровнял землю, чтобы никто не заметил, что здесь копали. И лишь вернувшись на виллу, вспомнил, как Аид вынудил Персефону съесть семь зернышек граната и тем самым обрек ее семь месяцев в году оставаться с ним в царстве мертвых. Тревожная ассоциация.
Сидя за полночь на краю кровати и сжимая в руке прописанный мне врачом компании валиум, я гадал, смогу ли снова вынести эту тягучую волну тьмы, потерю чувств, которая давала мне возможность заснуть.
Затем решил не принимать таблетку и забрался в постель. Долго глядел на потолок, где колебались тени освещенных уличным фонарем деревьев. Потом глаза у меня закрылись и я отключился. Мне приснился солнечный свет, яркий, как на морском берегу. Под разогретой лучами кожей я ощутил зернистую поверхность. Затем легкий вес обвившегося вокруг меня тела, которое я моментально узнал по форме и запаху. Не решался открыть глаза — боялся, что напугаю и прогоню, хотя меня переполняло желание увидеть ее.
Открыв глаза, я понял, что сон никуда не ушел — Изабелла смотрела на меня, и ее глаза переполнял фиолетовый цвет, в котором я так часто тонул. Улыбнувшись, она наклонилась ко мне. От прикосновения к ее коже я чуть не пришел в сознание. Все казалось необыкновенно реальным — теплота, бархатная влажность, ни с чем не сравнимый аромат.
В изумлении я перебирал пальцами тугие пряди ее волос и чувствовал, что прикосновения становятся все интимнее. Изабелла поймала губами мою нижнюю губу, и в этой любовной игре таилось молчаливое обещание продолжения ласк. Поцелуй воскресил в памяти наши прежние объятия. В первые недели, когда я ухаживал за ней, мы занимались любовью ночи напролет, а затем, словно пьяные от изнеможения, бродили по рынкам Калькутты. От одного запаха ее волос во мне загоралось желание, и тропическими ночами я слушал ее шепот, а она строила планы и говорила о нашем будущем. В голове вихрем калейдоскопа понеслись все наши свидания — от первого до последнего. А ее губы между тем скользили к моей груди. Все было настоящим: и ее длинные прохладные пальцы, и вкус ее горячих губ, от прикосновения которых у меня по бедрам пробежала дрожь.
Но вдруг, словно подземный взрыв — вроде тех, что я устраиваю на нефтяных месторождениях, — из глубин памяти вынырнула мысль, что Изабелла умерла.
Я проснулся далеко за полдень. Солнце красным зайчиком щекотало глаза, вынуждая поднять веки. Я лежал, словно амеба, в состоянии небытия и радовался своему безвременью, пока жгучая боль в спине не привела в сознание. Я сел и провел ладонью по плечам — на пальцах осталось что-то липкое. Кровь. Повернувшись спиной к зеркалу, я заметил на коже четыре борозды, будто в этом месте меня ободрали иглами или ногтями. Я вспомнил свой сон — ночь любви с Изабеллой. Рассмотрел царапины. Нет, на ногти не похоже — слишком уж они близко друг от друга.
Я откинул одеяло — простыня была запятнана кровью. На подушке лежали несколько длинных черных волос. Я подобрал один и намотал на палец. Изабеллы? Нелепая мысль. Но в глубине души я хотел, чтобы эти волосы были именно ее, а сон обернулся явью. Тут я заметил примерно на середине кровати маленькое коричневое перышко. Поднял и, дунув, отправил на пол. Может, оно из подушки?
Мне вспомнилась высеченная в надгробии Изабеллы маленькая дверь. Я пошел в библиотеку и отыскал в одном из справочников статью о Нектанебе II. Часть информации я уже получил от Гермеса, часть — из статьи Амелии Лингерст. И теперь, отчаянно пытаясь найти какие-нибудь новые ключи, рассматривал фотографию пустого, ныне хранящегося в Британском музее саркофага фараона и читал текст на врезке. Он был посвящен некоему Хью Уоллингтону из Британского музея. Хью Уоллингтон? Скорее всего египтолог. Но сколько я ни пытался, мне так и не удалось вспомнить, чтобы Изабелла хоть раз упоминала о нем. Наверное, он мог бы рассказать мне что-то новое об астрариуме. Моисей, Рамсес III, Нектанеб, Банафрит и Клеопатра — все эти люди были связаны с астрариумом. Уоллингтон мог бы прояснить суть этой связи; может быть, он даже знал, как соотносятся иероглифы на инструменте с иероглифами на саркофаге Нектанеба. Я не очень понимал, как спрашивать, не показав астрариум, но надеялся что-нибудь придумать по ходу дела. Во мне росло волнение. Я давно не был дома. Может, поездка в Англию было именно тем, что мне требовалось, — возникнут новые мысли, появится новая информация, и я ускользну из лап тех, кто охотится за астрариумом. Перед глазами внезапно возникло лицо мотоциклиста в шлеме, затем — Омара и его дружка. Хорошо бы избавиться от навязчивой мысли, что за мной постоянно следят. Но еще важнее в первый раз с тех пор, как утонула Изабелла, повидаться с отцом и Гаретом. Меня захлестнуло желание оказаться среди родных в знакомом окружении.
Стук в дверь прервал мои размышления. Осторожно посмотрев в глазок, я увидел, что по другую сторону стоит юнец лет шестнадцати. Я узнал посыльного Александрийской нефтяной компании и открыл дверь.
— От мистера Фартайма, — сказал он, подавая записку.
Яркая современная отделка расположенного на улице Шерифа головного офиса Александрийской нефтяной компании свидетельствовала о внутреннем противоречии господина Фартайма. Он считал себя руководителем двадцатого столетия, зажатым в рамки отношений девятнадцатого века. И сделал все возможное, чтобы нарушить классические пропорции здания на удивление неуместной современной мебелью. Однако он был не способен модернизировать структуру самой компании и постоянно бомбардировал меня длинными анекдотами об отжившем свой век бюрократизме, в котором ему приходится работать.
Завидев меня, господин Фартайм приподнялся из белого кожаного кресла, не выпуская из рук журнал «Тайм». Я заметил на обложке фотографию улыбающегося Ноама Хомского. [21] Но прежде чем я успел спросить, что у него общего с этим американским активистом, Фартайм бросил журнал на стол и вышел мне навстречу пожать руку.
— Спасибо, Оливер, что пришли так быстро. Еще раз примите мой соболезнования. Это ужасная потеря.
— Спасибо, — ответил я, вспомнив, что в последний раз он видел Изабеллу на том обеде, когда они жестоко поспорили о влиянии Асуанской плотины на экологию. К счастью, их стычка длилась недолго — хозяйка, богатая светская львица из египетских сирийцев с многочисленными связями в европейской общине, выронила микрофон, спрятанный в ее вечернем платье с глубоким вырезом. Она наклонилась над столом, что-то доказывая своему собеседнику, устройство вывалилось и утонуло в супнице. Американский посол выловил его оттуда и обратился к хозяйке: