Ну надо же, едва вспомнил про лондонское турне, как тут же всплыл в памяти вчерашний визит к Ришелье! Не забыть бы подстраховаться насчет его высокопреосвященства, подумал разведчик в тот момент, когда дверь в кабинет отворилась и на пороге показался сияющий де Тревиль, несущий в руках свернутый лазоревый плащ.
— Получите, друг мой! — торжественно провозгласил он, когда псевдогасконец поднялся ему навстречу. — Носите сию славную гвардейскую форму с честью и достоинством! Да не забудьте обмыть ее, как велит не менее славный гвардейский обычай, чтобы не было ей сносу долгие годы и чтобы хранила она вас от стали и свинца на поле брани!
— Благодарю вас, сударь! — ответил д'Артаньян, с поклоном принимая сверток и прижимая его к груди. — Об этом дне я мечтал всю свою жизнь! Воистину вы мой добрый гений!
— Ну гениальность — это скорее по части его высокопреосвященства, — де Тревиль улыбнулся, — а вот насчет доброты вы попали в самую точку! Что есть, того не отнимешь!
— Ах его высокопреосвященство! — Разведчик с подчеркнуто ненатуральной почтительностью поклонился, крайне довольный тем, что капитан сам направил разговор в нужное русло. — Представляю себе физиономию господина Ришелье, когда он увидит меня в мушкетерской форме! — рассмеялся он вслед за этим. — И как сердито и косо он будет смотреть на вас, сударь, тоже представляю!
— Вы так думаете? — спросил де Тревиль.
— Даже не сомневаюсь! Вы полагаете, он забыл, какую трепку мы вместе с господами Атосом, Портосом и Арамисом закатили год тому назад его гвардейцам во главе с де Жюссаком? Да ни за что на свете! Не такой человек его высокопреосвященство, чтобы забывать обиды! Нет, я уверен, он все еще держит на меня зуб. И мое производство в мушкетеры только разозлит его. Как же так, подумает кардинал, этот гнусный д'Артаньян из Гаскони вместе со своими друзьями попортил шкуру лучшим из моих гвардейцев, а его мало того что не наказали за это, так еще и в элитную роту королевской гвардии приняли?! Нет, господин капитан, его высокопреосвященство вас за это по головке не погладит! Скорее даже наоборот.
— Вы так думаете? — снова спросил де Тревиль, задумчиво глядя на псевдогасконца, словно прикидывая: а не отобрать ли у него лазоревый плащ, пока на его голову не обрушился кардинальский гнев?
Подметив этот взгляд, д'Артаньян еще крепче прижал плащ к своей груди и снова заверил капитана:
— Даже не сомневаюсь! Если я не ошибаюсь, вы почувствуете неудовольствие его высокопреосвященства в самое ближайшее время. Сразу же, как только до него дойдет слух о готовящемся производстве меня в мушкетеры. А до его высокопреосвященства, как вы знаете, все слухи доходят на удивление быстро…
Лазутчик прекрасно понимал, что сильно рискует, разматывая перед де Тревилем эту мысль, но другого выхода у него попросту не было. Вряд ли можно было надеяться на то, что капитан оставит без внимания резкое изменение отношения к нему кардинала (а, судя по вчерашней истерике Ришелье, это изменение будет именно резким, и никаким другим!). И если у него достанет ума (а ума у него достанет-таки!), он без труда проведет параллель между новобранцем-мушкетером и неудовольствием кардинала. Как будет развиваться ситуация в этом случае, предсказать решительно невозможно. Поэтому хочешь не хочешь, а приходится заблаговременно направлять мысли капитана по ложному следу и надеяться на то, что у него хватит отваги не спасовать перед всемогуществом его высокопреосвященства.
— Вы так думаете? — в третий раз, словно по инерции, спросил де Тревиль и, не дожидаясь ответа, решительно махнул рукой: — Да и бог с ним! В конце концов, я служу не его высокопреосвященству, а королю Людовику. А у его величества достанет силы защитить своего преданного слугу от кого угодно!
— Вот это правильно, господин капитан! — горячо поддержал его лазутчик, довольный отвагой своего будущего командира. — Его величество — столь же надежная защита для нас, сколь и мы для него…
— А посему, мой юный друг, не будем более загадывать наперед, а займемся делами насущными! — Де Тревиль протянул д'Артаньяну руку, намекая на завершение аудиенции.
— Еще раз нижайший поклон и сердечная благодарность, сударь! — Псевдогасконец, и сам жаждавший поскорее закруглить приятный, но несколько затянувшийся разговор, стиснул ладонь капитана.
Выйдя от де Тревиля, д'Артаньян сел на лошадь и неторопливо направился в сторону предместья Сент-Антуан. Сладостный час свидания, назначенный Констанцией, был еще далек, до Сен-Клу от силы час езды, а появляться там раньше времени, возбуждая ненужное внимание, показалось разведчику неправильным.
Добравшись до Большого Мельничьего пруда, он спешился и, привязав лошадь в зарослях плакучей ивы, обрамлявшей берега водоема, уселся на зеленом откосе.
Он любил это место. Пожалуй, после тех удивительных сосновых боров, которые он видел на юге Франции и которые так остро и так одновременно сладко и больно казались ему похожими на сказочные, бескрайние, дремучие, выстланные белым мхом леса Вологодчины, прореженные кое-где небесно-голубыми лужайками озер и темными речными струями, оно более всего напоминало ему родину…
Д'Артаньян смотрел на темную, испятнанную ряской и тиной поверхность пруда и думал, что даже вода здесь как-то удивительно напоминает вологодские реки с их бесконечными изгибами и излучинами, затененными могучими елями, из года в год устилающими их дно отмирающей хвоей…
Он скучал по родине. Скоро должно исполниться полтора года, как он оставил Москву, и почти два, с тех пор как он простился с Вологдой. Трудно даже представить, сколь сильно его тянуло назад, в Россию! Как страстно ему хотелось снова оказаться на узких, извилистых, кривоколенных улочках Вологды, расчерченных глубокими колеями от колес телег и обнесенных покосившимися деревянными заборами с нависшими над ними яблоневыми и вишневыми ветвями. Или пройтись хотя бы разок от витых куполов дивного собора Василия Блаженного, пред которым тускнеет любой Нотр-Дам, по Пожару, вдоль красных кремлевских стен, мимо Исторического музея и далее вверх по Тверской улице, инспектируя многочисленные ее бражные заведения на предмет наличия-отсутствия в них некачественного товара. Или промчаться на лихой тройке по Ярославскому тракту мимо Плещеева озера и Переславля-Залесского, Троице-Сергиевой лавры и Спасо-Преображенского собора, десятков и сотен прочих деревянных и каменных церквей и соборов, крохотными островками цивилизации разбросанных на бескрайних лесных просторах Русского Севера…
Лазутчик вздохнул. Хотеть не вредно, вредно не хотеть, как говорят у нас в Париже, подумал он. С прогулками по вологодским и московским улочкам, а также с катаниями на лихих тройках по Ярославским и прочим трактам придется повременить. И повременить, видимо, сильно. Причины на то имеются самые что ни на есть серьезные.
И Переславль-Залесский, и Троице-Сергиева лавра, и сотни других мест и местечек, попадавшихся ему по пути из Вологды в Москву и из Москвы в Феодосию, несли бесчисленные рубцы в память о бесчисленных нашествиях, обрушивавшихся на Русь за последние столетия. Еще не потускнели в памяти людской ужасы последнего, поляцкого, вторжения, избавление от которого потребовало напряжения всех без остатка сил государства. Да что там людская память! Д'Артаньян и сам еще не забыл то декабрьское сражение 7121, ну или же, считая по-европейски, 1612 года под стенами Кирилло-Белозерского монастыря, которое свело его со Старым Маркизом и определило в итоге его появление на берегах Сены. Не забыл он и горящую Вологду, и многочисленные села с деревнями, сожженные польско-литовскими оккупантами, и церковные да монастырские погосты, разросшиеся в те годы превыше всякого разумения, и торжественно-печальный колокольный перезвон, плывущий в неподвижном воздухе низкого, облачного северного неба, над лесами и полями, реками и озерами…