– Коли вернется, так ты ворота-то и откроешь.
Десятник Еропкин покачал головой:
– Не дело, если начальник свои же приказы меняет. Да и на ночь тут только двое стрельцов останутся – не открыть им ворота-то.
– Дело – не дело! – разозлился воевода. – Ты что-нибудь одно реши – либо закрывай, либо стой и жди, пока Костромитинов не придет…
– О, гляди-ка, воевода, пыль вьется – не они ли?
Воевода, глянув в бойницу, тоже узрел клубы пыли, а скоро две телеги да восемь мужиков. А уходило – двадцать. Пока воевода спускался, телеги уже въехали в ворота. На передней лежали пятеро раненых. На другой лежали мертвые. Сердце захолонуло…
Яков – старый боевой холоп, матерщинник, а еще – наставник и советчик – лежал с самого края. Лицо было чистым, не заострившимся. В открытых глазах – ехидная усмешка. Воевода, сдерживая рыдания, закрыл старику глаза и, поцеловав в лоб, прикрыл лицо тряпицей…
– Вот так-то, воевода, – устало сказал Костромитинов. – Отошли на полдня пути, место выбрали. Ну, дождались. А тут, как на грех, у ляхов жеребец заржал, а наша кобыла откликнулась. Ляхи, твари битые, сразу насторожились, коней пришпорили. А мы еще только-только деревья валить приготовились… Ускакали бы они, если бы не Яков. Он вскочил да стрелы стал метать. Троих, а то и четверых уложил. Пятого не успел – лях, что на попа похож, из пистоля стрельнул… Ну, мы деревья уронили, пальнули, да ляхов в бердыши взяли. Худой я начальник, коли промахи такие делаю…
Котов, которому и самому было тошно, обняв служилого дворянина, попытался его успокоить:
– Вас и было-то два десятка супротив сорока. В чем промах-то? Так все продумать нельзя.
– Надо было кобылу подальше увести. Да и убитых меньше могло быть. Эх, – вздохнул дворянин. – Учишь их, учишь, а робеют, когда их сверху рубят. А надо-то – на бердыш саблю взять, оттолкнуть да рубануть! Куда-нибудь попадешь – хоть в коня, хоть во всадника! А ляхи хорошо бились, – с уважением сказал Костромитинов. – Ихний главный, что с красной мордой, даром что пьяный, а двух успел зарубить, пока я его не достал.
– Грамоты взяли?
– Как велено было, – кивнул Леонтий Силыч и вытащил из-за пазухи футляр. – Все, что нашли – и у красномордого, и у этого, что на попа похож. А панов мы в лесочек стащили. Закапывать не стали, не до того было…
Отец Антоний, как он и говорил Авраамию, умер после ледостава. С той поры прошел год без малого. Не тот, совсем не тот стал келарь, что воинов в бой водил и с королями не боялся пререкаться. Может, смерть последнего друга (можно ли считать другом авву Антония, чье имя теперь произносят с придыханием, ровно имя преподобного?), может, дурные вести, что приходили со всех сторон? Да и возраст. Как-никак, на седьмой десяток перевалило, а когда убивают молодых и здоровых, думаешь, что вроде чужой век живешь. Погодная запись, названная «Повестью Смутного времени», писалась плохо. Мысли, сидевшие в голове, путались, буквы не хотели слагаться в строчки, а чернила сохли прямо на пере, которое летописец забывал донести до бумаги. А коли доносил, получались кляксы, не желающие облачаться в буковицы и слова. Старец пачкал бумагу, комкал листы и бросал их в угол, где накопилась изрядная куча. Но чаще всего Авраамий просто сидел перед аналоем, уставившись в одну точку, положив подбородок на сжатые кулаки…
Видеть никого не хотелось, разговоры вести – тем паче. На служку, что пытался выгрести мусор из углов, так рыкнул, что малец лужу с перепуга напустил. Впору бы принять обет молчания или благословиться на Великую Схиму, но для этого надо идти к игумену, а сил едва хватало, чтобы выйти к обедне.
В последние дни Авраамий перестал ходить в трапезную, а хлеб и сушеную рыбу, что приносил келейник, оставлял нетронутой. Вот так и в нынешнее утро. Сидел, уставившись в одну точку, когда услышал:
– Будь здрав, брат Авраамий. Чего в темноте-то сидишь?
Келарь прищурил глаза, углядел нового игумена – отца Иринарха. С его появлением тесная келия стала еще меньше.
– А чего свечи-то зря жечь? – равнодушно отозвался Авраамий. Спохватившись, встал, поклонился владыке и, с трудом разогнувшись (поморщился, услышав скрип в пояснице!), подошел к настоятелю, склонив голову:
– Благослови, отче!
Отец Иринарх, еще без должной сноровки, вздел десницу в пасторском благословлении, а потом поприветствовал, как равного, – щека к щеке. Всмотревшись в лицо Палицына, настоятель покачал головой:
– Да, брат… Краше в домовину кладут. Слышал, в трапезную не ходишь, в келии пищу не принимаешь. Никак, к Великой Схиме готовишься?
– Благословишь, отче? – с надеждой спросил Палицын.
– На Великую Схиму? – переспросил игумен, присев на жесткое ложе и выставив вперед посох. Подумав, сказал: – Благословить-то благословлю… Только всему свое время. Как же ты схиму принимать собираешься, ежели послушания не исполнишь? Отец Антоний, Царствие Ему Небесное, когда смерть узрел, сказал, что старец Авраамий урок получил – летопись новую написать, где все должно быть рассказано, как оно было.
– Другие напишут, – глухо отозвался келарь. – Может, лучше меня…
– Напишут, – не стал спорить настоятель. – Лучше, хуже – один Господь ведает. Только не так они напишут, как ты, а по-другому. Знаешь, брат, – улыбнулся настоятель, – отец Антоний посылал меня разные свары разрешать, что слуги монастырские да крестьяне вели меж собой. Спрашиваю – как все было? Один речет так, другой – эдак. Вроде об одном говорят – да по-разному! Пока до истины дойдешь – сто потов сойдет! Так и потомки наши. Чтобы правду найти, нужно не одну летопись прочесть, а много!
– Прости, отче, – застыдился Авраамий, поняв правоту настоятеля.
– Ладно, Бог простит, – махнул рукой игумен, а потом добавил: – Я ведь не за этим шел. Другое у меня дело… Ты, брат, совсем плох? На солнышко-то выйти сможешь?
– Смогу, – озадаченно ответил Палицын, не зная, к чему бы это, но послушно пошел за начальником обители.
Когда выходили, келарь пошатнулся, но отец игумен подхватил его под локоть:
– Ишь, отвык, брат, от свежего-то воздуха. Да и отощал, прости Господи, будто пес бродячий! Чревоугодничать – грех, но и о плоти беспокоиться нужно. А мне, брат Авраамий, ты сильный и здоровый нужен.
– Зачем? – полюбопытствовал Авраамий.
– Опосля скажу, – пообещал настоятель. – Может, кликнуть кого, чтобы тебя на руках отнесли?
Ну, уж нет! В старце сразу же взыграла гордыня, и, позабыв о возрасте, телесной слабости и душевном недуге, он едва ли не припустил вскачь!
Идти пришлось недолго, до трапезной. Игумен остановился, пропуская гостя.
– Не знаю, осталось ли чего – братия-то уже откушала… Может, уважат игумена, корочку хлебную вынесут, – пошутил отец Иринарх, открывая дверь.