– По отечеству-то как тебя звать-величать?
– Автомон Автомонович я, – отозвался помор спокойно, будто его каждый день именовали с «вичем», какое только князьям да боярам пристало. – Мы издавно, кто старшие в роду, все Автомоны. Людей у меня много, да все больше – бабы да детки. Душ триста. Мужиков двадцать, да пять кочей. Остальные-то сожгли.
– Значится, так, Автомон Автомонович… – призадумался келарь. – Кочи, говоришь… Ты погоди немножко. Народ отпускай, а сам подзадержись малость. Дело у меня к тебе будет, особое.
Когда остались только стрельцы, Авраамий обернулся к воинским начальникам.
– Ну, тебя, Петро, я давно знаю, – улыбнулся Мансурову, с которым довелось пройти долгий путь. – А это, стало быть, стрелецкие воеводы…
Один из стрелецких начальников, сняв шапку, назвался:
– Стрелецкий голова Елизарий Денисов, сын Беседнов.
Второй представиться не соизволил, а нагло посмотрел на Авраамия и криво усмехнулся.
– Стало быть, Лихарев ты, Максим, – угадал Авраамий и кротко спросил: – У тебя, воевода, сколько людей?
– А ты кто таков, чтобы я тебе докладал? – подбоченился Лихарев. – Иди себе, Богу молись. А воевать – наше дело. Отец игумен совсем ума лишился, если келарю приблудному оборону крепости хочет доверить!
– Ты, сыне, меру словам знай! – сурово сказал игумен, пытаясь пресечь охульные слова. – Старец Авраамий ляхов у Троице-Сергиевой лавры разбил и по всей Руси славен!
Но воевода, закусив удила, не внимая голосу разума, продолжал лаять:
– Да мне по хрен, где он славен! Пущай на Москву мотает! Тут не Лавра, а Соловки! И ты, игумен, мне не указ. У меня начальник – воевода Колмогорский, который отряд в помощь отправил, но не тебе в подчинение! А если воеводы нет, так я сам по себе!
– Ах, ты сукин сын! – закричал келарь. – Ты кого приблудным назвал, срань подзаборная?! Да у тебя еще батька с маткой не снюхались, когда я чин стольника получил!
Авраамий, взмахнув посохом, едва не задел им кончик носа воеводы, от чего тот вскипел и выхватил саблю, но на его плечах повисли двое стрельцов.
– Максим Васильич, ты че творишь-то? Окстнись! Ты ж на старца руку поднимаешь! – отбирая саблю у начальника, сказал Елизарий Беседнов.
Воевода, слегка опамятовав, хрипло пробурчал:
– Я тебя, старый пень, по уши в землю прикажу вбить. Елизарий, скажи стрельцам – пущай они этого монаха к столбу привяжут да двадцать плетей всыпят! Ну!
Но никто из подчиненных не сдвинулся с места – уставились на воеводу, словно увидели редкостную рыбу али зверя.
– Так, говоришь, келарь я приблудный? Игумен тебе не указ? Ты, Лихарев, не меня обидел! Ты, сопляк, игумена оскорбил паскудством своим, – сказал Авраамий, поглядывая на стрельцов и на настоятеля. – Ну а коли ты себя правым считаешь, я тебя на Суд Божий вызываю!
– Да ты, старец, в уме ли? – ужаснулся настоятель.
– Прости, отче, но Ермоген, патриарх Святейший, сказал, что за правое дело и мних может оружие взять. А чтобы обитель не осквернять, мы за ворота уйдем!
Настоятель, недовольно постукивая посохом, отошел в сторону, не сказав «да», но и не запретил. Да и как запретить, ежели требуют Божьего Суда?
– Отец Авраамий, – подскочил к келарю Мансуров. – Дозволь я заместо тебя на бой выйду?
– Нет, Петруша, – покачал головой Палицын. – Я сам его вызвал, сам и биться стану.
Стрельцы, стоявшие около воеводы, отпустив начальника, глухо роптали:
– Не дело творит Максим Васильевич, ох, не дело!
– Негоже воинскому человеку о мниха саблю кровавить! – сурово сказал Беседнов.
Лихарев, прислушавшись к стрельцам, усмехнулся свысока:
– Так уж и быть – прощаю я тебя, старик, живи.
– Испугался, что ли? – усмехнулся келарь. – Я тебя на Божий Суд вызвал, а ты и штаны обмочил? Значит, неправ ты, воевода! А если правым себя считаешь, да боишься – так ты не воевода, а так, тьфу… – плюнул старец под ноги воеводе.
Этого Лихарев снести не мог. В бешенстве выхватив саблю из ножен ближайшего стрельца, подскочил к келарю и, широко размахнувшись, рубанул сверху вниз, с оттягом…
И была бы отсечена голова вредного старца, но сабля наткнулась на кованый наконечник посоха, отскочила в сторону, а Палицын подсек ногу воеводы и подтолкнул в плечо, а когда тот упал, от души приложился по затылку…
– Ну, ни хрена себе! – выдохнули стрельцы в один голос.
Отец Иринарх, потрогав тело и убедившись, что воевода жив, приказал:
– Воеводу вниз – в поруб. Пущай там сидит, ума набирается. – Подойдя к Палицыну, который стоял, устало опершись на посох, игумен сказал: – Ты че сотворил-то? Где ж слыхано-то, чтобы монахи, да на Божьем Суде бились?
– А что делать-то было? Это ж если каждый раз с ним лаяться, никаких ворогов не надо! А как бы ты его от начальствования отстранил, если у него столько стрельцов под рукой? – тяжело дыша, отозвался Авраамий.
– Да понял я, зачем ты свару затеял, – хмуро сказал игумен. Потом сменил гнев на милость: – Эх, хитер ты, хитер… Так повернул, что воевода кругом неправ – на Божьем Суде, супротив безоружного саблю поднял, да монашеским посохом по затылку получил… Ну а если бы зарубил? Какая бы польза от твоей смерти? Ты же, чай, старик уж, против молодых-то выходить.
– А такая польза, что если бы он меня зарубил, евонные стрельцы бы его и пришибли, а ты бы Мансурова либо Беседнова старшим назначил. Нужно, чтобы один воевода был, а не два.
– Это верно, – согласился игумен и спохватился: – Мы тут с тобой лясы точим, а стрельцы ждут, когда ты им задание задашь…
Дело нашлось для всех. Стрельцы и крестьяне таскали на стены бревна и камни, готовили котлы для смолы. Кузнецы ковали топоры и рогатины, которыми сподручно отталкивать лестницы. В кладовых и в погребах разбирали припасы. Отец игумен приказал проверить все бочки с остатками прошлогодних запасов, каждый мешок с мукой и каждую корчагу с солониной. По совету Авраамия, которого в последнее время звали не иначе как «брат воевода», отец Иринарх приказал вымести келии, помыть стены и полы со щелоком, выскрести выгребные ямы и нужники, а то, что нельзя отскрести, засыпать известью.
В один из вечеров Палицын решил зайти к брату лекарю. Толкнув дверь, опешил – не келья монашеская, а сеновал! Ноги увязали в траве, со стен свисали охапки сушеных цветов. А пахло так, что Авраамий, вместо приветствия, громко чихнул…
– Будь здрав, брат воевода, – поприветствовал лекарь – горбатенький старичок, похожий на встревоженного воробья.
– И тебе того же… – ответствовал Авраамий, пытаясь вспомнить имя мниха, но опять расчихался. Вытирая рукавом слезы, выступившие из глаз, и зажимая нос, спросил: – Как тут и дышите-то?