– Так мало того, они еще требуют, чтобы я восстановил памятник ко дню Юнии Благословенной, – поделился своим горем Конфуз. – И настаивают, чтобы скульптуру отлили из серебра и бронзы! Мол, я обещал им такое!
– Успокойтесь, милый мой, я уверенна, что вы им такого не обещали. Вы не могли им такого обещать, потому… – «потому, что это обещал я» чуть не сорвалось с моих губ, но я быстренько занял их ломтем ветчины. И тут же поспешил налить в бокалы по порции водки.
Конфуз смотрел на мою суету с некоторым недоумением. Наверное, ему было непривычно видеть даму, торопливо разливающую спиртное, хватающую со стола, что попалось под руку и тут же отправляющую это в рот. Увы, у меня разыгрался аппетит, и прикидываться утонченной, благовоспитанной Элсирики в эти минуты мне давалось с трудом.
– Почему? – спросил он, осторожно накалывая вилкой кружок баклажана, присыпанного зеленью и орехами.
– Что «почему»? Ах, да, потому, что вы не могли обещать, то чего не собирались делать. Вы – человек слова. Вы – воплощение порядочности, честности, благородства и всякого прочего. В этом я нисколько не сомневаюсь, – объяснил я, протягивая ему бокал с водкой.
– Спасибо, дорогая Элсирика, – с чувством произнес Пико. – Вы меня очень успокоили, тронули своей беспримерной добротой. А можно еще этого, – он указал на бутылку «Пепси-колы».
– Запросто, – я отвинтил пробку и налил в пустой бокал пузырящееся питье, пришедшееся илийцу по вкусу. – Давайте не будем о плохом. Козе в трещину ваши проблемы с памятником. Пусть муниципалитет его восстанавливает.
– Да, не будем о плохом. Я как раз и хотел сказать, что как только увидел вас, мне стало радостно, и глупости с памятником показались такой никчемной ерундой, что не стоило о нем сейчас вспоминать. Давайте поговорим о литературе. Продолжим наш прежний разговор, начатый в Фолене, – предложил он, поднося хрустальный бокал ко рту.
– А… давайте, – согласился я. Мне было все равно, о чем болтать с господином Конфузом. Главное, чтобы он скорее опьянел, потерял осторожность, и у меня появилась возможность снова вернуться к вопросу о захоронении Поризов. – О литературе, так о литературе, – я опрокинул содержимое бокала в себя и потянулся за кусочком рыбы. – О Пушкине, Достоевском или Перумове будем болтать?
– Что? – не понял илиец.
– Да так, извините, несколько имен безызвестных литераторов, – поспешил оправдаться я, вытаскивая сигарету.
– Ну, зачем же о безызвестных? Поговорим о вас, Элсирика. О книгах, которыми вы осчастливили наш грешный мир, – после второй порции водки граф раскраснелся и стал более непринужденным, его глазки все дольше задерживались на моем декольте и мигали озорным огоньком. – Я прочел все ваши книги из тех, что мне удалось достать в Илии, и убежден, что даже творения Покемона Мильдийского и Пофигама Быстрописа блекнут перед вашим светлым талантом.
– Эт точно, – согласился я, откинувшись на спинку кресла и закуривая. – Быстрописа я вообще серьезным автором не считаю. Дешевка он, раздолбай и графоман. Мне больше по душе Брынс Пьяный. «В кабацком шуме с кружкой эля, я лапал грудь твою, от счастья млея…», – продекламировал я первое пришедшее на ум из поэзии великого Брынса. – Или вот: «Люблю я баб зимой и летом, спешу я всем сказать об этом…»
– О, Элсирика, вы шутите! – Конфуз рассмеялся и пригрозил мне пальцем. – С вашими-то вкусами этого грубого похабника Брынса! Вы знаете, как называется моя любимая книга?
– Даже не догадываюсь, – искренне признался я, пуская к потолку струйку табачного дыма.
– Конечно же «Русик и Люси».
– Это кто такое написал? – я наморщил лоб и нечаянно стряхнул пепел в тарелку.
– Ой, какая вы шутница! Вы написали – все цивилизованные королевства об этом знают.
– Я? Ах, да, конечно, я, – только сейчас я вспомнил, что среди бредовых шедевров госпожи Рябининой имелся роман и с таким названием, сюжет которого был откровенно позаимствован из поэмы «Руслан и Людмила», разумеется, как следует обезображен и дополнен невоздержанными Анькиными фантазиями.
– Прежде всего, меня поразил язык. Ваш неповторимый авторский стиль! Лично я полностью убежден: до сих пор ни наша литература, ни мильдийская, ни литература любой другой высококультурной страны ничего подобного не знала! О, дорогая Элсирика, как же свежо и неожиданно вы пишите! Извиняюсь, а можно этого еще немножечко? – теперь палец графа указал на бутылку с водкой, и я обрадовался, что илиец предпочел водочку «Пепси-коле».
– Интересное питье, – заметил Конфуз, следя за прозрачной жидкостью, с мистической неторопливостью покрывавшей донышко бокала. – Вкус сначала не слишком приятный, зато как бодрит, как воспламеняет душу!
– Душевное питье. Наслаждайтесь, – я протянул ему бокал, а сам с принятием спиртного решил повременить.
– Ух, хорошо! – проглотив пятьдесят грамм воспламеняющего душу напитка, господин Пико шмыгнул носом, нервно дернул плечами и схватился за поросячью ножку. – Так вот, вернемся к вашему творчеству, дорогая Элсирика. Как я уже сказал, больше всех меня потрясла книга «Русик и Люси». Я не хочу сказать, что другие ваши романы хуже – совсем нет. Прекрасны и «Ночи Шехиры», и «Красная Юбочка», и, безусловно, «Маленький Мук с большим хуком». Просто «Русик и Люси» – первое, что я прочитал, открывая вас, как самую гениальную писательницу современности. Поэтому мне так в душу запало. Ах, какой там язык! Какие неожиданные фигуры речи! Ваши сверкающие, многогранные аллюзии, полные музыки глоссолалии, революционные амплификации придают повествованию такую необыкновенную силу и искренность, что слезы брызжут из глаз.
– Простите, ампли… кого?
– Что «кого»? – граф, на миг отстранившийся от жаркой речи, с непониманием уставился на меня.
– Какие еще «амплифекалии»? – поинтересовался я.
– Как же… Я имел в виду амплификации – ряд определений усиливающих смысл сказанного, – оправдался Конфуз и продекламировал: – «Люси нарядна, прекрасна и красива…»
– Да, это есть. Этого добра в моих книгах навалом, – я закивал и подлил ему еще водочки.
– Особенно меня поразило, как вы умело, тонко встраиваете в текст вульгаризмы и эвфемизмы. Самые пикантные ситуации подносите на таком изящном блюдечке, с такой элегантностью, что ими хочется наслаждаться безгранично, – продолжил Пико. – Хочется окунуться в них, переживать их еще и еще. Они словно в хрустальной оправе. Они светятся первородной силой слова.
– Ну, умею, черт возьми, – согласился я, наполняясь гордостью за творчество своей бывшей сокурсницы. – Талант не зароешь. А тем более с вульга… этим, с вульгарностью у меня всегда хорошо было. С детских лет, так сказать.
– Ой, как вы смешно шутите! У вас очень живой ум, милая моя госпожа. Особенно ярко его раскрывают ваши романы. Каждая фраза в них – образец мудрости и афористичности. Некоторые ваши высказывания я даже внес в свой дневник, – граф засуетился, полез в карман. Мне подумалось, что он достанет сейчас какой-нибудь потрепанный блокнотик и начнет зачитывать крылатые фразы Рябининой, но Конфуз извлек шелковый платок, тщательно вытер губы, а потом воспроизвел несколько фразочек по памяти: – «Пришел, увидел, полюбил!». А? Каково? Сколько нарастающей динамики передано тремя могучими словами! Сколько смысла, обусловленного прямым действием! Три гениальных глагола в ряд – и три восходящих победы!