— Это… всё мне?! — деревенеет Пупсик.
— А кому? — усмехаюсь. — Мне тут ничего и на нос не налезет.
Начинает он переодеваться, но медленно так это, я бы сказал, торжественно: щупает всё, нюхает, разве на зуб не пробует, а сам жмурится и даже похрюкивает от удовольствия — словно ритуал какой совершает. А у меня такое чувство, что майку и трусы он в первый раз в жизни на себя натягивает.
Всё я ему по росту угадал, кроме рубашки. Про горб совсем забыл — вот она на груди и не сошлась. Но Пупсик ничуть не расстроился, свитер на неё натянул, воротничок поверх него выпростал и в улыбке блаженной расплылся. Ну а как в зеркале себя увидел, так и застыл в счастливом обмороке, что невеста в прошлом веке перед венчанием. Денди из него великосветский, естественно, не получился, да и где такого портного найдёшь, чтобы ему смокинг на приём к королеве согласился пошить, но выглядеть Пупсик стал вполне прилично. Или, как там в начале века говаривали, чтобы мозги запудрить, — импозантно. Как понимаю, это слово придумали специально, чтобы скрасить жизнь уродов. Мол, вы на нас ещё то впечатление производите.
— Нравится? — спрашиваю.
Смотрит он на меня собачьими глазами, и ничего в них, кроме обожания сквозь слёзы, нет.
— С-спас-сибо, Б-борис Мак-карович, б-большое, — тянет Пупсик, а губы у него так и прыгают — вот-вот разревётся. — Мне н-никто так… н-никогда…
«И тебе спасибо за жизнь мою, — думаю, но вслух не произношу. — Она, поди, дороже шмоток этих стоит».
— Ладно, — отмахиваюсь, — идём ужинать.
Сели мы за стол. Наливаю себе рюмку смирновской, а Пупсик сокрушаться начинает:
— Ну вот, суп остыл почти. Теперь с него, не по этикету, начинать придётся…
Наливает он мне в тарелку бульон прозрачный, а в нём зелень всякая, мясо какое-то странное, бело-оранжевое, и такие же оранжевые пятна жира по поверхности пятаками плавают. Но запах у супа бесподобный.
Дёрнул я стопку «слезы божьей» и ложку с этим варевом в рот отправил. И чуть зубы не сломал — вкус такой обалденный оказался, что, будь зубы покрепче, ложку вместе с супом сжевал бы.
— Чего это ты сварганил? — изумляюсь.
— Суп из омаров, — отвечает Пупсик и встревожено ёрзает на стуле. — Неужели не понравился?
— Не, нормально, — успокаиваю его и начинаю суп за обе щёки молотить. Что он там ещё наготовил, даже интересоваться не стал — с набитым ртом да зверским аппетитом разве поговоришь? «По этикету», как Пупсик выразился, такой ужин, вероятно, два-три часа вкушать требуется, но мы его минут за пять умяли. А как исчезло всё со стола, рыгнул я сыто и на спинку стула, что пиявка насосавшаяся, отвалил.
Пупсик мне тотчас чашку кофе наливает.
Закуриваю я, отхлёбываю и говорю осоловело:
— Ну, брат, мастак ты стряпать… Небось, в кулинарном техникуме каком учился…
Ляпнул, значит, однако сознание моё, хоть и заторможено, но работает и сомнения свои высказывает: ежели техникум закончил — Пупсику тогда лет двадцать, как минимум. Да и с другой стороны — что это за техникум такой совковский, в котором супы из омаров учат готовить?
— Что вы, — смущается Пупсик, — не я это делал. Подключился к повару одному из «Националь», вот он моими руками да из подручных продуктов всё это и приготовил.
Я, конечно, удивляюсь, но не настолько, чтобы со стула падать. То ли ещё о его возможностях знаю, чтобы так реагировать.
— «Националь»… — бормочу и лоб морщу. — Это где же у нас в городе кабак такой? Новый, что ли?
— А не в нашем это городе, — простодушно так отвечает Пупсик. — По-чудному там говорят, и я не совсем разобрал, как же он называется. То ли Пари, то ли Париш…
Вот тут-то у меня сигарета изо рта и выпадает. Ни хрена себе «связи» у пацана! Ему с Парижем связаться, что мне спьяну в морду кому заехать. Хотя я и пьяный не на всякого бросаюсь, а ему, как понимаю, что повара к себе подключить, что президента США на путь истинный наставить, что помочиться — всё едино. Впрочем, насчёт помочиться я не очень уверен — видел, что у него там за срам между ног, — и, может быть, как раз в этом аспекте у него некоторые затруднения. Но только в этом.
Прокашливаюсь я, поднимаю с пола сигарету, гашу в пепельнице. Затем новую закуриваю. И, пока всё это делаю, ворочаю своими извилинами.
«Нет уж, афишировать своё знание о его всемогуществе не следует, — думаю. — Тем более что об этом самом всемогуществе он, как понимаю, и сам не подозревает. Так ведь недолго и местами с Коньком-горбунком поменяться…»
— Кстати, — говорю и не очень ловко пытаюсь перевести разговор на другую тему: — Я тебе ещё куртку купил, шапку, шарф и ботинки. Можешь теперь и на улицу выходить. Заодно и продукты прикупать будешь. — Открываю холодильник, заглядываю и, хотя там запасов как минимум на неделю, продолжаю в том же духе: — Видишь, мало у нас всего. Вот тебе и деньги, — выкладываю на стол сотню баксов.
Думал, Пупсик сейчас расцветёт, что майская роза. Шутка ли, пацану день-деньской в четырёх стенах торчать? Но он, наоборот, скукоживается обиженно на табурете, глаза отводит.
— Не могу я это делать… — шепчет.
— Это ещё почему? — удивляюсь. — Боишься, приступ на улице случится?
— Да нет, — бормочет. — Просто, когда я буду на улице, контакт с вами потеряю и, случись что, помочь ничем не смогу.
— Не переживай, — деланно смеюсь и снисходительно ерошу ему волосы на затылке. — Положим, ты мне не всегда нужен. Как, например, сегодня.
Тут Пупсик наконец поднимает на меня глаза, смотрит тяжёлым взрослым взглядом и тихо так это спрашивает:
— А как, по-вашему, Борис Макарович, что вам помешало сегодня оглянуться на дочку хозяина, когда она вскрикнула? Или что вас заставило «налог» столь скрупулёзно принимать и отчёт Корня перепроверять?
Сигарета второй раз выскальзывает у меня изо рта, но падает теперь не на пол, а на брюки.
— Чёрт! — ругаюсь я, судорожно стряхивая с себя окурок и пепел. Но в этот раз сигарету с пола не поднимаю. Не до того. Вспоминаю, что когда дочку хозяйскую увидел, мне почему-то в голову стукнуло, будто она своими телесами кустодиевских баб напоминает. А кто такие эти «кустодиевские», я и слыхом не слыхивал — может, порода какая, типа холмогорских коров, высокоудойная да мясопродуктивная? Вероятно, выхватил мой экстрасенс из чьей-то головы этот эпитет и мне на уши лапшёй навесил. Вот и пойми теперь, кто из нас Конёк-горбунок, а кто всадник. Впрочем, тут и другой расклад может оказаться, сказкой не предвиденный: Иванушка-горбунок, да Конёк-дурачок. И кому роль последнего отводится, уточнять не требуется…
Наливаю рюмку водки, выпиваю залпом, кулаком занюхиваю. Нет, не помогает. Не бодрит и не успокаивает — словно воды хлебнул.
— Идём спать, — говорю, а про себя добавляю: «Утро вечера мудренее». Может, утром что-либо светлое в голову и придёт, или роль Конька-дурачка покажется более привлекательной. Ведь, если здраво рассудить, то и Бонза тоже на моей спине катается — для него каштаны из полымя достаю. Но эта мысль почему-то не утешает. Хреново ощущать себя слепой куклой-марионеткой, которую Пупсик-поводырь за ниточки дёргает и как щенка-несмышлёныша на поводке по жизни ведёт.