— Алоизиус, друг мой, не стоит пороть горячку, — как только мог убедительнее сказал Пушкин. — При таком обороте событий мы с вами рискуем оказаться под арестом, как вульгарные грабители. Что ему помешает пожаловаться на нас в полицию?
— Но у него же определенно вещички из склепа…
— А кто это может доказать? — пожал плечами Пушкин. — Разве что Пьетро, но он уже наверняка далеко отсюда. А без его показаний мы с вами будем двумя иностранными проходимцами, которые ночной порой напали за городом на уважаемого флорентийского гражданина и самым злонамеренным образом его ограбили…
— Да, пожалуй, вы правы, — убитым голосом произнес барон. — Но что же, так и отпустить его прикажете?
Взглянув на него, Пушкин улыбнулся лукаво, почти беззаботно:
— Ну, не стоит доводить дело до таких крайностей, Алоизиус… Я имел ввиду, что чересчур чревато неприятными последствиями нападать на него в корчме, где хозяин моментально окажется свидетелем потерпевшего… А вот на ночной дороге во Флоренцию может случиться все, что угодно, здесь, вы сами знаете, испокон веков шалят… Нужно уйти первыми…
— Ну и голова у вас! — с восхищением сказал барон. — Одно слово — поэтическая! Что вы ищете?
— Когда этот полоумный сбил меня с ног, я нечаянно кое-что подхватил с земли, — сказал Пушкин, запуская руку поглубже в карман. — На ощупь это не походило на шишку или камешек… Наверняка выпало у него из кармана, сейчас вспоминается, что содержимое карманов он рассыпал…
Он нащупал двумя пальцами округлый предмет и вытащил его из кармана. Носовым платком стер сухую пыль. На ладони у него лежало широкое, судя по размерам, мужское кольцо, судя по весу, не из металла изготовленное, а вырезанное из какого-то камня. Держа перстень между большим и указательным пальцами, Пушкин посмотрел сквозь него на свет. Походило на то, что кольцо сделано из ало-прозрачного сердолика. Шесть знаков, украшавших его внешнюю сторону, вроде бы походили на гебрайские буквы, но он не настолько хорошо знал древнееврейский алфавит, чтобы утверждать с уверенностью. Примерил. Перстень идеально утвердился на среднем пальце — не давил и не болтался — словно специально для него был изготовлен.
Сдавленный возглас послышался над его ухом. Он поднял голову. Совсем рядом стоял благообразный мэтр Содерини, вмиг растерявший всю свою вальяжность и невозмутимость — и смотрел на руку Пушкина, как завороженный. Пушкин опомнился и понял, что поступил неразумно, но еще неразумнее было бы на глазах этого субъекта срывать кольцо с пальца и прятать…
— Что-нибудь не так, уважаемый? — сварливым тоном записного кабацкого драчуна осведомился барон.
Седовласый предпринимал лихорадочные усилия, чтобы овладеть собой. В конце концов ему это удалось, и он улыбнулся почти непринужденно:
— О, что вы… У вас великолепное кольцо, я вижу. Не будет ли с моей стороны бестактностью поинтересоваться, где вы его взяли? Видите ли, я, как и многие флорентийцы, не чужд благородной страсти коллекционирования, и эта безделушка крайне удачно вписалась бы в одну из моих витрин, где собраны поделки из камня… Не соблаговолите ли поведать, как оно к вам попало?
— А что, оно у кого-то пропало? — все так же неприязненно вмешался барон. — Это вы хотите сказать?
— Помилуйте, ничего подобного! Я просто интересуюсь…
— Откровенно говоря, я его нашел неподалеку, — сказал Пушкин, послав барону укоризненный взгляд. — От нечего делать ковырял тростью землю под ногами, и оно выкатилось из-под корней. — Он одарил седовласого самой благожелательной улыбкой, открытой, честной. — У вас волшебная земля, она насыщена сокровищами…
— О да, — сказал тот. — Наследие античности, знаете ли… Молодой человек, а не согласитесь ли вы продать мне эту безделушку? Вы, я вижу, иностранец и вряд ли принадлежите к завзятым антиквариям, так что для вас это всего лишь случайная находка, а для моей коллекции вещей из камня — приобретение хоть и не особенно ценное, но небезынтересное… Хотите десять дукатов?
Пушкин с улыбкой покачал головой.
— Двадцать? Пятьдесят?
— Сударь, не имею чести знать вашего имени… — сказал Пушкин все так же благожелательно. — У нас, англичан — и особенно у моего благородного семейства — свои принципы. Для милорда (он задумался не более чем на миг) для милорда Шропиширского, седьмого герцога Бородайла, немыслимо продать что-то, если можно так выразиться, с собственного плеча. То, что надето на нем, лежит в карманах… или на пальце. Искренне сожалею, сударь, что не могу вам содействовать в такой безделице, но существуют же фамильные традиции, въевшиеся в кровь… Долгие поколения предков… Я просто не рискую оскорбить те нравы, что были ими выпестованы за века…
— Вот такие мы, англичане, хоть кол на голове теши, — подхватил барон.
Чуть обескураженный отказом, мэтр молчал лишь краткий миг:
— Что вы скажете насчет сотни дукатов?
— Фамильные традиции… — сказал Пушкин, виновато улыбаясь.
— Двести? Триста?
— Эгей, почтенный папаша! — воскликнул барон. — Вы ж только что говорили, что это колечко для вас будет не особенно и ценным приобретением, а сами сотнями золотых так и жонглируете…
— Вы не поняли, сэр, — с чуточку вымученной улыбкой сказал итальянец, прилагая величайшие усилия, чтобы сохранить хладнокровие. — Ценность рыночная и ценность коллекционная — это порою разные вещи. Для всего мира какая-нибудь вещичка стоит пару медяков, но вот для меня она бесценна. Вы имеете дело с азартом коллекционера, молодые люди, что сродни безудержной тяге пьяницы к вину… Что скажете насчет тысячи дукатов?
Пушкину пришла в голову великолепная идея.
— Я в последний раз пытаюсь вам растолковать, что не могу продать что-то с себя. Но мы, англичане, люди эксцентричные и любим всевозможные пари, биться об заклад, договоренности… Что, если я предложу обменять все содержимое моих карманов — и кольцо тоже, разумеется — на содержимое ваших? — И он с благожелательной улыбкой, иллюстрируя свою мысль, указал пальцем на карман, куда незадолго перед тем угодили вещички из склепа (было видно, как он оттопыривается).
Итальянец машинально отпрянул, словно наступив на горячий уголь, нерассуждающим движением руки накрыл карман, словно боялся, что содержимое будет вырвано у него силой.
— Я… Это невозможно… — хрипло сказал он.
— А жаль, — сказал Пушкин. — Это было бы совершенно в английским стиле, такой вот обмен… Вы не намерены передумать?
— А вы?
— Увы… — улыбнулся Пушкин.
Поджав губы, мэтр Содерини вернулся к своему столу, схватил стакан вина и жадно осушил его. Видно было, что он изо всех сил пытается успокоиться, но не в силах совладать с собой, то и дело бросал взгляд в сторону Пушкина. Посидев так пару минут в совершеннейшем расстройстве чувств, он полез в карман, швырнул на стол несколько монет и вышел, почти выбежал, за дверь.