Правда ли это? Стоило произнести — и стало правдой.
— Я тебе не верю, — сказал Лео.
— Мне надо идти. Забудем этот разговор, — она направилась мимо него к двери.
— Погоди, моя девочка. Ведь это твоя вина. Значит, и тебе придется немного пострадать.
— Будь добр, дай пройти.
— Может, ты плохо понимаешь по-английски? Я же сказал тебе — я влюблен. Это как болезнь, Мюриэль, разве ты не знаешь? Ну, послушай, как бьется мое сердце. Думаешь, я разрешу тебе вот так просто уйти от меня?
— Лео, пожалуйста, есть что-то очень важное…
— Подождет. Я люблю тебя, Мюриэль. И тебе придется покориться. И полюбить меня. Мне нужна особенная девушка. Такая, как ты, — и он с силой сжал ей руку.
— Отпусти, мне больно.
— Тем лучше. Сейчас ты сядешь, и я объясню тебе, какая ты необычная и прекрасная.
Лео толкнул Мюриэль так, что ей пришлось опуститься на кровать. Он наклонился и рукой обхватил ее под коленями. Она почувствовала холод его ладоней на своих ногах повыше чулок. Она начала бороться, но другой рукой он надавил ей на плечо и заставил неуклюже привалиться к стенке.
— Непослушная, непослушная, брыкается. А не хочешь выслушать и еще кое-что любопытное? Ты — девственница. Я знаю. Мужчины всегда знают. Так что… Ну, поцелуй меня. В последний раз у тебя неплохо получалось…
Его лицо оказалось совсем близко.
От бессилия и отвращения Мюриэль хотелось кричать. Отвернув голову, она замерла в его руках. Мука ее достигла предела. Тихо и отчетливо она проговорила: «Не трогай меня. Я люблю твоего отца».
Мюриэль вышла из комнаты и сразу подумала об иконе. Ведь она оставила ее там, на столике, в зале. В порыве охватившего ее вдохновения она побежала вниз. Взять икону — и к Евгению. Как он обрадуется, как будет благодарен! В нем ее спасение. С возвращением иконы их души откроются навстречу друг другу. На этот раз плакать от счастья будет она, и в этих слезах мир родится заново. Прикоснуться к Евгению и в нескольких словах объяснить, что с ней происходит, — и те уже будут не властны над ней.
Мюриэль замерла посреди зала. Иконы не было. Она подошла к столику. Тут ли она ее оставила? Да, несомненно. Страх лизнул ее подобно пламени. Икона пропала. Еще на что-то надеясь, она осмотрела пол, заглянула под стулья. Исчезла, пропала! Опять украдена! И это ее вина. Надо было держать при себе, не выпускать из рук ни на секунду. Она посмотрела на входную дверь. Заперта. Может, отец спустился и унес ее в кабинет?
— Что вы ищете?
Темное лицо Пэтти вынырнуло из-под лестницы. Видно было, что дверь в кухню открыта.
Мюриэль медленно прошла мимо нее в кухню.
— Я оставила на столе одну вещь, — глухо сказала она.
— А, эту картину? Икону Евгения? Так я ее нашла и отдала ему.
— Ты отдала ему?
— Да, а как же. Что, по-вашему, я должна была делать?
— Но она моя! — это был уже не голос, а вопль. Пальцы царапали воздух. — Я нашла ее! Я собиралась вернуть ему. Тебе следовало оставить там, где увидела. Это не твое дело. Я должна была вернуть!
— Ну, что теперь поделаешь, — Пэтти повернулась к Мюриэль спиной и принялась помешивать суп, дымящийся в кастрюле на плите.
— Ты знала, что она моя!
— Ничего такого я не знала, — ответила Пэтти. — Все равно ведь она не ваша. Я просто нашла ее здесь. Не следовало вам вот так ее бросать. Ее могли снова украсть.
— Нет, ты намеренно. Я нашла ее, я хотела вернуть. Ты намеренно…
— Ох, не будьте ребенком. Какая разница, кто вернул? Главное, она вернулась, — Пэтти продолжала помешивать суп. — Знали бы вы, как он обрадовался.
У Мюриэль началась истерика. Вопль вырвался, казалось, не из гортани, а прямо из самого сердца.
— Не надо так шуметь, — сказала Пэтти. — Кто-нибудь услышит.
— Слушай меня, черт побери!
— А ну, уходи из моей кухни, — уперев руки в бока, приказала Пэтти.
— Это не твоя кухня. Ты просто служанка и не забывайся.
— Ах ты, маленькое отродье. Вон отсюда, не то схлопочешь.
Мюриэль стала надвигаться на Пэтти. Та попятилась.
— Ты не посмеешь меня тронуть, Пэтти О’Дрисколл. Я разорву тебя на куски.
— Закрой рот, гнусная невоспитанная мартышка! Вон из кухни, говорю тебе!
— Ты убила мою мать! Ты убила мою мать, черная сука!
Пэтти перестала пятиться и оскалилась в усмешке.
— А ты помешала своему отцу жениться на мне! — крикнула она. — Ты погубила меня, погубила всю мою жизнь. Ненавижу тебя. Я всегда тебя ненавидела.
Мюриэль толкнула тяжелую кастрюлю. Пэтти пронзительно закричала. Суп пролился на пол, кипящие капли брызнули ей на ноги и на передник. Пэтти продолжала кричать. Мюриэль ногой пнула кастрюлю.
В кухню вошел Карл. Следом за ним Евгений. Вопли Пэтти перешли в рыдание. Карл включился в действие: «Чем раньше, Мюриэль, ты покинешь этот дом, тем будет лучше. Подумай. Успокойся, Пэтти. Мисс Мюриэль уходит от нас. И мы должны быть к ней добры в это оставшееся время. Ну, ну, Патюшечка, ты ведь не пострадала, нет?»
Карл обнял рыдающую Пэтти.
Пройдя мимо Евгения, Мюриэль вышла из кухни.
Маркус Фишер пребывал в настроении, близком к восторгу. Ему уютно сиделось в гостиной Шедокс-Браун перед гудящим камином. Шторы были задернуты, скрывая хмурый серый полдень. Под мягким светом лампы на скатерти из ирландского полотна золотились россыпи крошек от бисквитного торта. Маркус допил чай и поставил пустую чашку прямо на тарелку, измазанную клюквенным джемом, хотя Нора много раз просила его так не делать. Он сказал:
— Важна именно эта его серьезность, его страсть.
Нора вернула чашку на чайное блюдце.
— То, что вы мне рассказали, нисколько не убеждает меня в его серьезности. Он или сумасшедший, или развлекается за ваш счет.
— О, вы не понимаете, — сказал Маркус и чихнул.
— Ну вот, говорила же я, что у вас начинается простуда.
— Вы ошибаетесь.
Маркус приложил все силы, чтобы передать Норе впечатление — он льстил себя надеждой, что это мистическое впечатление — от встречи с Карлом. Пересказывая речь Карла он несколько изменил сцену — представил ее как здравый диалог между двумя братьями, в котором ему была отведена своя партия. Несправедливо было бы упрекнуть Маркуса в абсолютной лжи. Ведь пока Карл говорил, он действительно думал, как ответить, во всяком случае после того, как все закончилось, точно думал. А о том, что Карл его ударил, он умолчал решительно. Этот удар был чем-то чрезвычайно личным. Нора не поняла бы его смысла, истолковала бы упрощенно, как еще одно доказательство неуравновешенности Карла. А между тем удар этот должен был привести к просветлению. Более того, это был знак любви. Брат подарил ему жизнь, заставил ожить в тот миг, когда они оказались лицом к лицу. Любовь — вот имя этой близости.