Беллами
P. S. Правда ли, что послание к Галатам (3:20) является тем «великим писанием», что упомянуто в поэме Роберта Браунинга? [36] Я не вижу в этом ничего плохого.
Беллами отложил ручку. За окном серели утренние сумерки. Шел дождь. Он раздвинул занавески и выключил тусклую лампу, светившую ему во время написания письма. Благодаря просвету между грубыми занавесками он увидел дождевые струи, текущие по стеклу. При всей своей неподвижности это чистое и серое стекло казалось движущимся, оживленным, бодрым, шелестящим ритмом, который вызывался множеством падающих на него капель. Беллами дал отдых руке, она вяло лежала на исписанном листе бумаги. Он взглянул на письмо. Успокоено приоткрыв рот, он восстановил сбившееся дыхание. Написание писем отцу Дамьену всегда приводило Беллами в радостное волнение. Выплескивающиеся на бумагу слова не успевали отразить вдохновенный поток его мыслей, и ему приходилось обуздывать себя, чтобы записать их полностью, не позволив спешке превратить написанное в неразборчивую стенографию. Его просили писать не слишком часто, и он подчинился такой просьбе. Иногда, заканчивая письмо, Беллами испытывал мучительное ощущение зависимости, словно весь он вдруг съеживался до размера какой-то ничтожной сущности жука, скомканного листа бумаги или горстки дорожной пыли. Однажды он описал отцу Дамьену это состояние, назвав его ночным помрачением души. Отец Дамьен ответил, что не имеет никакого представления о таком ночном помрачении и что стоит проявить немного смирения, чтобы научиться распознавать обычную тоску. Иногда, убрав в сторону ручку, Беллами чувствовал тихую усталость и спокойствие и сидел неподвижно, сложив руки в традиционной задумчивой позе. А бывало, на него нападало совершенно противоположное ощущение, он чувствовал, как его распирает во все стороны, и в итоге он превращается в громадный сосуд, наполненный некой субстанцией, склонной к слабому брожению. На самом деле такие ощущения теперь возникали у Беллами очень часто, хотя он сидел в полной неподвижности. В редких случаях он разражался слезами. Время шло незаметно. Он вдруг понял, что размышляет о совете отца Дамьена, уже не раз намекавшего, что Беллами, возможно, найдет свое истинное призвание, вернувшись к общественной работе. И тогда все, что происходит с ним сейчас, покажется своеобразным творческим отпуском, а позднее, возможно, призрачным сном. «Нет, — подумал Беллами, — я не могу довольствоваться этим, я зашел уже слишком далеко, и мне необходимо идти дальше к желанной цели. Несомненно, я осознал и постиг ее, она трогает меня до глубины души. Разумеется, это истинная цель». Перед ним, как он чувствовал и даже видел неким мысленным взором, открываются обширные просторы его души, озаренные присутствием Бога, открываются темные недра тайного и могущественного источника жизни. Вдруг вспомнив «обескураживающие слова» священника, он болезненно вздрогнул и услышал, как внутренний голос сказал: «Это все воображение, а вовсе не заблуждение, это просто некое подобие сна наяву». «Значит ангел, стоявший в изголовье моей кровати, — подумал Беллами, — тоже явился мне во сне. Но зачем же он посетил меня, о чем говорил со мной?» Ветер усилился, и дождевые капли забарабанили по оконному стеклу. О чем дождь напоминает ему? Возможно, о запоздалых слезах? Беллами подумал, что Экхарт стал уважаемым еретиком, ему повезло, его не сожгли. Он развернулся и, толкнув стул ногой, попытался встать. «Как олень томится по водным ручьям, так томится душа моя по Тебе, Господи. Душа моя жаждет Господа, творящего жизнь Господа». Беллами шагнул в сторону, упал на колени, а потом лег, уткнувшись лицом в пыльный изношенный ковер.
— Может, он больше не придет.
— Он придет.
— У него какое-то непонятное произношение, и выражения он использует весьма странные. По-моему, ему просто захотелось посмотреть на тебя.
— Посмотрел-то он как раз на тебя. И вы обменялись рукопожатием.
— Наверное, он узнал меня.
— Ничего подобного. Тебя там не было. Если бы ты там был, то тебя бы вызвали в качестве свидетеля.
— Меня? Ах, ну да, точно. О боже! Но он догадался…
— Господи, ну как же мне вдолбить это в твою голову? Не наша забота, о чем он там себе догадался. Мы озабочены лишь тем, что с ним произошло.
— Но он видел…
— В той темноте он ничего не видел, получил сильный удар по голове и упал в беспамятстве. Я испугался, что у него грабительские намерения, хотя, возможно, их не было. Придется быть с ним повежливее. Он производит впечатление страшного зануды, надо постараться избавиться от него как можно быстрее.
— Тебе бы следовало выразить радость, увидев его живым и здоровым, во всяком случае, ты должен быть доволен, что не убил его.
— Я поступил как идиот, позволив тебе прийти сюда. На самом деле мне не хотелось встречаться с ним наедине, а кроме тебя, и пригласить-то некого… Вот черт… послушай, я требую, чтобы ты хранил полное молчание. Разговор буду вести только я.
— Он вот-вот должен прийти.
Этот диалог происходил вечером в день неожиданного визита незнакомца. Утром незваный гость не задержал их надолго. Он также приблизился к Лукасу, по-прежнему сидевшему за письменным столом, и бросил взгляд на вытащенную из пакета бейсбольную биту. Мужчина быстро отступил назад, и лишь на мгновение на лице его проявилось волнение, образно названное Клементом «меловой бледностью». Но потом мужчина держался с невозмутимой, почти безупречной и предупредительной вежливостью. Он заявил, что сейчас ему необходимо уйти, но он вернется к восьми вечера, если это будет удобно профессору Граффе. Лукас встал. Клемент молча проводил гостя к выходу. В итоге до восьми часов осталось десять минут.
Клемент больше не мог скрывать беспокойства.
— О боже, что же будет? Может, предложить ему выпить?
— Нет.
— А я бы не отказался.
— В доме нет спиртного.
— А, ну конечно. Надеюсь, он не задержится надолго. Мне не удалось пообедать.
— Возможно, к ужину у тебя пропадет аппетит.
— Чертовски неудачно получилось с этой битой, правда?
— Да заткнись ты. Ничего же не случилось. Во всяком случае, бита не имеет значения.
Утром, почти сразу после ухода незнакомца, ушел от брата и Клемент. Не склонный что-либо обсуждать, Лукас велел брату живо очистить помещение. Приехав в театр, Клемент попал на шедшее полным ходом бурное заседание, но оставался там недолго. Он предпочел вернуться домой, где сделал попытку подкрепиться чем-нибудь существенным, но ничего не нашел, затем позвонил Луизе, которая обсудила с ним предстоящую вечеринку по случаю дня рождения Мой. Она также поинтересовалась делами Лукаса. После разговора, не придумав ничего лучше, Клемент прилег на софу, но спать не собирался. Потом вышел, прогулялся под дождем, вернулся в квартиру, чтобы сменить промокшую одежду, и в конце концов, поймав такси, прибыл к родительскому дому в семь часов, хотя Лукас велел ему прийти без четверти восемь.