Мой мощный отец, шагая неуверенно, почти пьяно, нес на руках к грузовику маму.
— Господи, помоги, — слышал я его бормотание. — Господи, не дай ей уйти, спаси ее…
Я еще не осознавал случившееся. Но, вероятно, произошло что-то страшное, если мой отец обращался к тому, кого считал отсутствующим в этом мире.
Мы втроем лежали в кузове и тряслись от быстрой езды: мама, справа от нее бабушка, слева — я.
Я знал, чувствовал, что если мама сейчас повернется ко мне, то я увижу что-то такое, что перевернет… нет, зачеркнет всю мою будущую жизнь. Мама лежала спиной ко мне. Наши головы бились о пол кузова. Меня тошнило, трясло и превращало в ничто.
— Только не поворачивайся, мамочка, — то ли шептал, то ли думал я. — Только не поворачивайся…
Я боялся увидеть испорченную красоту этой рыжеволосой, зеленоглазой женщины, до сумасшествия любимой мною.
Но она повернулась, улыбнулась окровавленными губами, нащупала на полу мою руку.
— Нужно жить, любимый.
Я не знал, послышалось мне это, или мама на самом деле так сказала.
И пришла ночь.
— Вы уверены, что все происходило именно так, как вы описываете? — спросил я.
Я не притрагивался к рюмке уже давно, и коньяк во рту стал похож на вкус похмелья. Чтобы уничтожить его, я сделал глоток.
— Я помню все так, будто это было вчера. Каждый жест, любое слово… К сожалению, помню.
— Почему — к сожалению?
— Если бы не помнил, это уберегло бы меня от необходимости переживать все раз за разом. Это невыносимо.
— Потом вы, вероятно, оказались дома?
— Нет, я оказался в больнице.
Когда наступил день, я нашел себя в кровати. Голову подпирала тугая подушка, руки лежали поверх простыни. Я ожидал увидеть рядом маму или отца, как не раз случалось, когда я выходил из бессознательности во время пневмонии. Но вместо них на стуле, между кроватью и стеной, сидел незнакомый мужчина в белом халате. Заметив, что я проснулся, он взял мое лицо своей безразмерной пятерней и повернул влево, потом вправо.
— Где мама? — спросил я, с невероятным трудом разлепив спекшиеся губы.
— А вот разговаривать я тебе, старина, категорически воспрещаю! — весело отрезал он, и это вселило в меня некоторые надежды на то, что родители, быть может, стоят за дверью. — Говорить будешь, только когда я стану спрашивать. Усвоил, старина? Не качай головой… Просто говори.
— Да, — тихо ответил я.
Он был прав в своей настойчивости. Голова болела так сильно, что нельзя было смотреть на солнечные полосы, расчертившие стены палаты. Я не сомневался в том, что это больничная палата. Я опытный волк, постоянный пациент стационара, не из начинающих.
— Тошнит? — спросил он.
— Да.
— Глаза болят?
— Да.
— Пошевели пальцами рук, — приказал он. — Так. Хорошо… Пальцами ног пошевели! Замечательно. Через три недели уйдем домой.
— Три недели? — прохрипел я, дав петушка.
— Только ответы на вопросы. Понял, старик?
— Понял, — согласился я через силу.
— Что помнишь?
Теперь можно было говорить. Насколько хорошо я помнил все то, что было утром, перед поездкой в большой город, настолько же неясной была для меня сама поездка. Помню: лежал, крик, оглушительные удары, скрежет, запах бензина. Я, мама и бабушка в кузове какой-то машины.
— Больше ничего не помню… — сказал я.
Через два дня меня перевели из палаты интенсивной терапии в обычную. Все это время со мной, когда предоставлялась возможность, был отец. Когда же возможность не предоставлялась и вместо нее вырастала стена препятствия, он ее проламывал и все равно оказывался рядом.
— Папа, где мама? — спросил я его, едва он в очередной раз вошел в палату и стал перед моей кроватью на колени.
Обхватив меня и прижав к себе все до единой клеточки моего голенького тельца, он в голос зарыдал.
Меня это пугало. Я никогда не слышал, как плачет отец.
— Папа?..
Мне пришлось долго ждать, прежде чем он оторвал от меня свое мокрое, помятое лицо.
— Мамы больше нет, сынок.
Что это за странный ответ?
Отец был трезв, он вообще не пил, сейчас видел, как я взволнован, и хорошо слышал мой простой вопрос:
— Где мама?
В соседней палате? У дедушки в деревне? За дверью? Дома?! Столько вариантов, так неужели есть нужда отвечать сыну так непонятно!
— Где мама, папа?..
— Мамы больше нет, — прошептал он. — И никогда не будет. Наша мама умерла, дорогой.
Туман сползал на меня с потолка густой влажной кашей.
Умереть может старый человек, больной, слабый. Мама, она другая, здоровая, молодая, сильная. Она умереть не может.
— Нам нужно подумать, как теперь жить. Вдвоем…
Я хорошо слышал его, но не понимал. Или не хотел понимать.
— Приехала бабушка из большого города. Некоторое время мы проведем у нее, а после решим, как нам быть. Хорошо?
— Папа, где мама?
Он уткнулся в край матраса, и плечи его затряслись. Но плача я больше не слышал.
Туман придавил меня к постели. Я боялся проронить хотя бы слово. Чтобы хоть как-то успокоить отца, я задал странный для себя вопрос. Но он показался мне в этот момент нужным, правильным.
— Мы уезжаем уже сейчас? — тихо спросил я.
Отец подтянул к себе по полу огромную сумку и ответил:
— Нет, родной. Мы уедем, как только ты станешь здоров. А сейчас нам нужно выйти на несколько минут на улицу…
Он осекся, и, словно по договоренности, в палату вбежала бабушка. Та, из большого города. Я был настолько оглушен ее плачем и уничтожен беспомощным поведением отца, что все крики и причитания проносились мимо меня, ударялись о стену над моей головой и улетали в открытое окно. Это же состояние собственной ничтожности позволило мне разрешить им натянуть на меня школьные брюки, курточку, привезенную одним из учеников отца мне в подарок из ГДР, и шапочку крупной вязки с огромным, с голову плачущей куклы, помпоном.
Во дворе, прижавшись, словно боясь разлучиться, стояли на табуретах два красных гроба. Кругом мелькали знакомые лица, приглушенно звучали разные голоса. Мир перестал существовать для меня как единое целое. Была какая-то странная толпа людей, я и эти два гроба. Ничто не связывало одно с другим.
— По очереди поцелуй в лоб бабу Машу и маму, — раздался над ухом голос бабушки Кати из большого города.