Было странно, почему неприязнь к цыганам нашла себе сообщников сразу по их появлении. Разбив лагерь, цыгане не приступили к исполнению коварных замыслов. Едва свалив с плеч пожитки, они не бросились воровать скот и жечь дома. Но все необычное, что для нас, горожан, виделось в них, сразу обретало негативный оттенок.
Они ходили группами по дворам и выпрашивали еду и вещи. Мы так не делали. Они не отбирали, не крали. Но ведь мы тоже считали разбой отвратительным. Значит, что-то нас объединяло? Выходит, беда только в том, что они бедные, просят подаяния, черные, не смотрят телевизор и говорят на непонятном языке?
Мне казалось, что в этом списке цыганских провинностей перед городом чего-то явно не хватает. Например, похищения по средам девушек, обязательно самых красивых, вроде Галки. Но, словно издеваясь над моей теорией, цыгане обходили стороной городских женщин. Однако и перечисленного оказалось достаточно, чтобы в городе вспыхнула ненависть к маленькому народу.
Чертыхаясь в сторону этих бездельников, ругая их на чем свет стоит и выдумывая про них небылицы, многие под покровом вечера между тем ходили на окраину к цыганским гадалкам узнать свою судьбу. За несколько монет цыганки с трубками в зубах рассказывали о прошлом и будущем. Карты постоянно выпадали таким образом, что сулили богатство, продолжение рода и ценные письма из казенного дома, содержащие опять-таки сведения о достатке и долгих летах клиента.
Но какие бы отношения ни связывали цыган и горожан, волны антипатии разносили нас в разные стороны. Я опять не мог понять, почему так выходит. Мой возраст заставлял меня наполняться общественным настроением. К сожалению, нужно было признать, что мнение мамы и отца, изначально занявших по отношению к цыганам миролюбивую позицию, имело у меня куда меньший успех.
Побывав однажды у отца Михаила, я пришел к нему и во второй раз. Теперь входить в его дом было легче, меня больше не тяготила вина.
Он обедал, но при моем появлении встал и пригласил меня присоединиться к трапезе. Совершенно не чувствуя аппетита, я вместе с семьей священника наелся селедки, вареной картошки и лука.
Говорили мы уже на улице. Отправив домочадцев по каким-то церковным делам, отец Михаил уселся на крыльцо и предложил мне место рядом.
— Ну, рассказывай. Не просто же так ты пришел.
— Я не рассказать, а спросить.
— Тогда спрашивай, — разрешил он.
— Почему мы не любим цыган?
— Мы? — священник развел руками. — Кто это мы?
Первое время к отцу Михаилу горожане относились как-то снисходительно, недоверчиво, даже иронично. Его откровенно азиатская наружность так мало соответствовала атрибутам православия, им носимым, была настолько не похожа на лики, выписанные на иконах, что ничего, кроме улыбки, не вызывала. Но он был наделен саном, и только потому, наверное, над ним не смеялись.
Однако вскоре это все-таки произошло. Само событие можно было назвать ничем не примечательным, но обстоятельства, при которых оно приключилось, окрашивали его в сакральные тона. Отец Михаил однажды вернулся после недолгой отлучки в большой город по церковным делам, вышел из автобуса и оказался в эпицентре разговоров об урагане, пронесшемся над городом. Страшный по силе ветер повалил кое-где деревья и столбы и снес кое у кого крышу.
Услышав об этом, отец Михаил стал грозить мужчинам пальцем, гневно приговаривая:
— Грешите! Грешите и не каетесь! Вот Господь и срывает кровлю с домов ваших! Опомнитесь, вернитесь в храм Божий!
Но тут появился вездесущий дед Филька и прошамкал:
— Так это, батюшка, при всем уважении к вере, кровлю-то у одного вас в городе сорвало.
Строитель отец Михаил был никакой. Помощи не просил, все делал своими руками, а поэтому дом свой срубил абы как. Сколоченный сикось-накось, скрипящий крыльцом и свистящий чердаком, он был бельмом на глазу города. Немудрено, что ураган, прилетевший к нам, первым делом приметил эту покосившуюся халупу, стоявшую у самой церкви.
Между делом, отстраивая дом заново и кладя бревна в уцелевший остов, священник восстанавливал и вверенный ему храм. За долгие годы штукатурка осыпалась, обнажилась кирпичная кладка, купол потускнел, крыльцо прогнило. Церковь никому не была нужна до тех пор, пока не появился отец Михаил. В райисполкоме его просьба о вспоможении не была услышана, и тогда он принялся за работу в одиночку. Помогали ему только жена, двужильная, истерзанная жизнью Ма, да сын Мишка.
Но после урагана, который народная молва тут же окрестила бомбардировкой Херувима и Накосяки, православные старухи словно очнулись от долгого сна. В храм потянулся народ. Нашлись добрые люди, которые видели старания отца Михаила. Они отстроили заново и церковь, и дом священника. Этот дом и теперь, когда я сидел на крыльце, пах стружкой и древесным соком.
— Так кто — мы? — допытывался отец Михаил. — Ты и еще кто?
Мне это показалось нечестным. Ему должно быть хорошо известно, что горожане настроены против цыган. Наверное, он прочел мои мысли или посчитал, что хватит надо мной насмехаться.
— Господь создал нас всех одинаковыми. — Священник посмотрел на меня своими узкими глазами, очень непохожими на мои. — Мы — плоть от плоти Христа, кровь от крови его. Он учил нас доброте и миролюбию. Возненавидев человека, ты примешь от него те же чувства. Люди услужливо стараются походить на те образы, которые ты с них рисуешь. — Он помолчал, посмотрел в сторону реки и продолжил: — Цыгане не сделали ничего скверного. Они появились на свет так же, как я или ты. Как мы все. Матери рожали их в тех же муках, в каких наши производили на свет нас с тобой. Лихих людей искать не нужно, они проявляют себя сами. Дурными поступками, сразу. Нельзя считать, что все они относятся к какому-то одному народу. Как и люди благородные, таковые встречаются и среди цыган, и среди русских, и среди китайцев. Так за что же ненавидеть цыган? Только за то, что они, как и мы, люди? За то, что мы похожи на них?
— Мы не похожи на них, — возразил я, дождавшись наконец момента, когда смогу получить объяснения на единственный, на мой взгляд, вопрос о нелюбви к цыганам. — Они другие.
— Скажи, Артур, у тебя есть причины ненавидеть меня? — ласково спросил священник.
— Нет, — поспешил я с ответом. — Конечно, нет!
— Но ведь я другой. Вглядись. У меня не тот разрез глаз, что у тебя, иной цвет кожи. Почему бы тебе не возненавидеть меня за это?
— Вы — другой… В смысле, другой, но не как цыган.
— А чем же тебе не угодили цыгане? — Голос его стал тих. — Тем, что они просят еду, и это удивительно? Хм… А твой отец по утрам совершает пробежки, доводя себя до изнурения — это тоже кому-то может показаться удивительным. Я молюсь денно и нощно — и это может показаться удивительным твоему отцу. Мы все удивительные и разные. Но Господь дал нам один дом — Землю и научил жить на ней, любя друг друга. Чтобы сохранить жизнь, мы должны оказывать помощь ближнему, а не бить по руке, о пище просящей. Ненависть порождает желание убить. Возненавидев, мы уничтожим друг друга.