— Ловко вы это провернули, — признал Антонов. — Даже жалко, что не узнаю, чем дело закончится. Меня отсюда в расход?
— А знаете, Константин, нет! — воскликнула Темногорская с таким видом, будто ее только что осенила эта идея. — Убить вас нужно обязательно, причем наиболее мучительным способом, но это никогда не поздно. Сначала вы увидите мой триумф. От начала до конца.
— Но, Белладонна! — прогудел Лось.
Она жестом приказала ему заткнуться.
— Да, я приняла решение. — Она тряхнула постриженными скобкой волосами. — Без зрителей было бы скучно. Я дарю вам эти сутки, Константин. Ничего не требуя взамен, так что цените мое благородство.
Благородство человекообразной твари, готовой жертвовать многими тысячами людских жизней.
— А Павлина? — спросил Антонов, уставившись в пол.
— Вы умрете вместе, — пообещала Темногорская. — Банально и пошло, в полном соответствии с вашими убогими вкусами… Уведи его, Игнат. Начинается мелодрама, а я их терпеть не могу.
Отдав приказ, она отвернулась. Лось сгреб Антонова за шиворот и поднял на ноги. Собеседование закончилось. Приближался конец света.
* * *
Пока Антонову развязывали руки, Лось держал его на мушке, а потом пинком загнал в камеру. Железная дверь захлопнулась, звякнули засовы. Павлина вскочила. В свете тусклой лампы ее осунувшееся личико казалось желтым и сама она больной. Искалеченную руку девушка прижимала к груди, баюкая, как куклу.
— Слава богу, — прошептала она. — А я боялась, что мы уже не увидимся.
— Увиделись.
Приблизившись к ведру, Антонов повернулся к девушке спиной и стал мочиться. Обстановка была напрочь лишена романтизма, и он не собирался делать вид, что это не так.
Когда он закончил, Павлина лежала на матрасе, уткнувшись носом в стенку.
— Правильно, — одобрил он. — Еще рано совсем. Поспи.
— Нет, не буду, — глухо откликнулась девушка. — Глупо тратить последний день жизни на сон. Скоро и так станет темно и тихо. Навсегда.
— Не забивай голову глупостями, — сердито произнес Антонов. — Все обойдется.
— Ничего не обойдется. — Она качнула головой. — Ты это и сам знаешь. У тебя на лице написано.
Он постоял посреди камеры, взвешивая ее слова. Павлина была права. Он перестал себя контролировать, и это было плохо. Человек, не владеющий собой, никуда не годен. Он или совершает какой-нибудь безрассудный поступок, или опускается. Ни того, ни другого делать было нельзя.
Сев на пол рядом с Павлиной, Антонов нежно поцеловал ее в висок и тихо попросил:
— Не обижайся, если я иногда бываю грубым. Таким уж уродился.
— Ты хорошим уродился. — Она повернулась к нему, обхватив его здоровой рукой за шею. — Самым лучшим.
Это была откровенная ложь, но ложь приятная, и Антонов не стал возражать. Он просто припал к губам девушки своими губами. Они целовались долго и страстно, как школьники. А больше ничего не было. Хватало и этого.
* * *
Было около восьми утра, когда Второй прикончил чашку кофе — третью и явно не последнюю за сегодня. Воспаленные от недосыпания глаза казались пораженными коньюктивитом и слезились, как будто в них бросили пригоршню песка. Его подняли в шесть, чтобы сообщить о бегстве Темногорской и ее свиты. Сообщалось также о свернутом ковре, который был погружен в вертолет, и в котором вполне мог находиться человек, предположительно, взрослый мужчина. Второй догадывался, кем был этот мужчина. Он срочно вызвал на работу Белянкину, а когда та, запыхавшись, влетела в приемную, отчитал ее, как девчонку, за слишком яркий макияж. Теперь можно было сорвать раздражение на командире опергруппы ФСБ, полковнике Дутове, и Второй не собирался упускать такую возможность.
— Сколько человек вело наружное наблюдение за объектом? — тихо спросил он, вертя в пальцах чашку, на дне которой чернела кофейная гуща.
— Трое, — ответил Дутов. — Попеременно.
— И эти ваши три оперативника не нашли способ проследить за отъезжающими средствами?
— Но как? Дорога лесная, узкая, на хвост незаметно не сядешь. Про вертолет я вообще молчу.
— Так надо было организовать перехват! — сорвался на страшный крик Второй, что отчасти явилось неожиданностью для него самого. — Наземный и воздушный! Чтобы отследить маршруты.
Дутов покраснел, у него запрыгали губы.
— Я тотчас доложил по инстанции, — произнес он. — Не моя вина, что машины выехали из Питера только пятнадцать минут спустя, а с вертолетом вообще не получилось. Даже спутниковое наблюдение не сумели организовать.
— Почему? — Второй швырнул в урну чашку, у которой вдруг отломалась ручка.
— Не могу знать… — Дутов проглотил запрещенное в этих стенах «товарищ генерал». — Я спутниками не распоряжаюсь и за них не отвечаю.
Мало того что он стал красным, как вареный рак, так его лицо еще пошло белыми пятнами. Рядом с ним Второй выглядел бледным, как покойник. В глубине его души зрело убеждение, что надвигается нечто катастрофическое. А логика, увязывавшая оборвавшийся звонок Антонова с его исчезновением, говорила, что его нет в живых. И все же Второй запрещал себе доверять интуиции и даже разуму.
Он поднял воспаленные глаза на полковника:
— Дом обыскали?
— Так точно, — отчеканил Дутов, вперив немигающий взгляд в стену перед собой. — Ни души.
— Ни живой, ни мертвой?
— Так точно.
— Хорошо искали?
— Как положено.
Второй хотел предложить полковнику не дуться, но спохватился, решив, что тот надуется еще сильнее, восприняв это как намек на свою фамилию.
— Ты это, — проворчал он, — не принимай близко к сердцу. Сотрудник у меня пропал. Правильный сотрудник.
Полковник Дутов открыл рот, чтобы выразить свои соболезнования но, наткнувшись на взгляд блекло-голубых глаз, прикусил язык. Успокаивать Второго было нечем.
За ними пришли трое: Лось, вооруженный ультрасовременным скорострельным пистолетом, и двое его подчиненных с пистолетами попроще. Завтрак подан не был. На ведро Павлину не пустили. В бритве Антонову отказали. Прежде чем вывести пленников из камеры, им связали руки за спиной.
— Другой на моем месте посоветовал бы тебе не пытаться бежать, — сказал Лось Антонову, — но я не буду. Очень уж хочется пристрелить тебя, падла.
— А ты не спеши, — ответил подполковник. — Твоя жаба, небось, для меня какую-нибудь специальную казнь придумала, мучительную. Вот и потешишься.
— Не сомневайся.
— Я и не сомневаюсь.
Павлина молчала, но по ее щеке текла одинокая слезинка, оставляющая на коже извилистый след. Короткий, как жизнь.