— Вы его не видели, — прошептала миссис Айрес, не дав мне договорить. Взгляд ее был так же странен, как взгляд Каролины.
— Нет, еще не видел, — помолчав, сказал я.
— Пожалуйста, сходите к нему. А потом скажете мне, что вы об этом думаете… Одну секунду.
Жестом попросив обождать, она что-то достала из ящика тумбочки. Ключ.
Я нехотя протянул руку.
Комната, куда поместили Родерика, прежде была его спальней; видимо, здесь он ночевал во время школьных каникул и коротких побывок с военной службы. Она располагалась на той же площадке, что и спальня миссис Айрес, от которой ее отделяла только старая гардеробная. Было жутко представить, что Родерик безвылазно сидит в комнате, но не менее жутко было постучать в дверь, громко его окликнуть и, не получив ответа, заскрежетать в скважине ключом, словно тюремщик. Я сам не знал, чего следует ожидать. Попытка вырваться на свободу меня бы не удивила. Открыв дверь, я съежился, готовый к потоку брани и оскорблений.
То, что я увидел, оказалось гораздо хуже. Шторы на окнах были неплотно задернуты, в комнате стоял полумрак. Я не сразу разглядел Родерика: в мальчиковой полосатой пижаме и старом синем халате, он замер на кровати и вовсе не собирался бросаться к открывшейся двери. Руку, собранную в вялый кулак, он держал возле рта и большим пальцем теребил нижнюю губу. Даже издали и в темноте было заметно, как плохо он выглядит: сальное лицо в следах сажи отливало желтоватой бледностью, опухшие глаза воспалились, немытые волосы слиплись. Из-за рубцов отросшая щетина торчала пучками, бескровный рот ввалился. Меня поразил запах: несло гарью, потом и гнилым дыханием. В это амбре вносил свою лепту ночной горшок под кроватью, которым недавно воспользовались.
Родерик не сводил с меня взгляда, но не ответил, когда я с ним заговорил. Я присел на кровать и раскрыл саквояж; осторожно раздвинув края халата и пижамы, я приложил к его груди стетоскоп, и тогда он нарушил молчание:
— Вы его слышите?
Голос его лишь слегка отдавал хрипотцой. Я потянул Родерика к себе и приложил стетоскоп к его спине:
— Слышу — что?
Он прошелестел мне в ухо:
— Сами знаете.
— Я знаю одно: вы, ваша матушка и сестра прошлой ночью вдосталь наглотались дыма. Хочу убедиться, что это вас не угробит.
— Угробит? О нет! Ему это ни к чему. Этого оно уже не хочет.
— Помолчите минутку, ладно?
Я передвинул мембрану. Сердце его бухало, дыхание было жестким, однако в легких шумы или всхлипы не прослушивались; я прислонил его к подушке и запахнул на нем одежду. Он не сопротивлялся, но глядел в сторону и тотчас вновь принялся теребить губу.
— Пожар всех очень напугал, Род, — сказал я. — Никто не знает, отчего он возник. Вы что-нибудь помните? Можете рассказать?
Казалось, он не слушает.
— Род?
Родерик перевел на меня взгляд и раздраженно скривился:
— Я уже всем сказал: ничего не помню. Были вы, потом пришла Бетти, а затем Каролина меня уложила. Кажется, мне что-то снилось.
— Что?
Он все теребил губу:
— Просто сон. Не помню. Какая разница?
— Может, вам приснилось, что вы встаете, закуриваете сигарету или зажигаете свечу?
Рука его замерла, взгляд стал недоверчивым:
— Вы что, пытаетесь выдать это за несчастный случай?
— Еще не знаю.
— После всего, что я вам рассказал! — Родерик возбужденно заерзал. — Даже Каролина понимает, что это не случайность! Она сказала, горело в разных местах. И те отметины воспламенились, только не разгорелись.
— Точно мы не знаем и, наверное, никогда не узнаем.
— Я знаю! Знал еще вечером. Я же вам сказал: будут фокусы. Почему вы бросили меня одного? Неужели не поняли, что самому мне не справиться?
— Род, пожалуйста…
Он уже дергался, словно в белой горячке, видеть это было ужасно. Родерик вцепился в мою руку:
— А если б Каролина опоздала? — Глаза его пылали. — Сгорел бы весь дом! Сестра, мать, Бетти…
— Тихо, Род, успокойтесь.
— Успокоиться? Я же их чуть не убил!
— Не валяйте дурака!
— Что, все так говорят, да?
— Никто ничего не говорит.
— Так оно и есть, неужто не понимаете? — Он дергал меня за рукав. — Я полагал, что смогу удержать заразу. Но я слишком слаб. Зараза пробыла во мне слишком долго. Она меня изменяет, уподобляет себе. Я думал, что оберегаю мать и Каролину, но все это время она подбиралась к ним через меня. Это было… Что вы делаете?
Высвободившись из его хватки, я нагнулся к саквояжу и достал тюбик с таблетками.
— Нет! — вскрикнул Родерик, выбив его из моей руки. — Нельзя! Как вы не понимаете! Хотите ему помочь, что ли? Да? Мне нельзя спать!
Вся эта ахинея, удар по руке и безумный вид Родерика меня напугали, но я беспокойно вгляделся в его опухшие глаза:
— Вы не спали с позапрошлой ночи?
Я взял его запястье — пульс скакал как бешеный. Родерик вырвал руку:
— Как я могу спать? И так уж натворил дел.
— Вам надо поспать, Род.
— Нельзя! И вы бы не спали, если б знали, какое оно! Прошлой ночью… — он опасливо оглянулся и заговорил тише, — я услышал шум. Вначале подумал, что-то скребется за дверью, хочет проникнуть в комнату. Но затем понял: оно скребется во мне, пытаясь выйти наружу. Понимаете, оно выжидает. Очень хорошо, что меня заперли, но если я усну…
Он не договорил и только многозначительно на меня посмотрел. Затем подтянул колени к груди и вновь затеребил губу. Я собрал рассыпавшиеся по полу таблетки; руки мои дрожали, ибо наконец-то я понял, как глубоко он нырнул в помрачение. Я выпрямился и беспомощно посмотрел на Родерика, а потом окинул взглядом комнату, полную душераздирающих примет веселого очаровательного мальчика, каким он некогда был: полка с приключенческими книжками, призы и модели самолетов, карты с пометками, сделанными нетвердой детской рукой… Кто мог предвидеть такой распад? Почему это произошло? Наверное, его мать права: никаким переутомлением или заботами этого не объяснить. В нем укоренилось еще что-то, чего я не мог разгадать.
Я посмотрел Родерику в глаза и отвернулся, признавая свое поражение.
— К сожалению, я должен вас оставить, — сказал я. — Попросить Каролину, чтобы посидела с вами?
Он затряс головой:
— Ни в коем случае!
— Могу я для вас что-нибудь сделать?
Родерик задумался, а потом вежливо и смущенно произнес, словно мальчик, что некогда здесь обитал:
— Пожалуйста, дайте сигарету. Мне не разрешают курить, когда я один. Но если я покурю при вас, то ничего страшного, правда?