Я опять ухватил ее за руку и притянул к себе:
— Дорогая моя…
— Не надо, — вяло поддалась Каролина. — Я очень устала.
Я ее обнял и прошептал:
— Только скажите: когда мы поженимся?
Она чуть отстранилась:
— Мне надо лечь.
— Когда же?
— Скоро.
— Я хочу быть с вами.
— Я знаю. Знаю…
— Ведь я был терпелив, правда?
— Да. Только нельзя сразу после маминой…
— Конечно, конечно… Может быть, через месяц?
Она покачала головой:
— Поговорим завтра.
— По-моему, месяц достаточный срок. В смысле, чтобы выправить разрешение на брак и прочее. Понимаете, надо определить дату, чтобы я все спланировал.
— Еще многое надо обсудить.
— С мелочами разберемся… Так что, месяц? Самое большее полтора. Шесть недель от сегодняшнего дня, хорошо?
Каролина помешкала, преодолевая усталость.
— Ладно, раз вы хотите. — Она высвободилась из моих объятий. — Только сейчас дайте мне лечь. Я ужасно, ужасно устала.
Наверное, это прозвучит странно — ведь произошло столько несчастий, — но время после похорон запомнилось как одно из самых радостных в моей жизни. Дом я покинул, бурля планами, и уже на другой день съездил в Лемингтон, чтобы подать заявление на бракосочетание; вскоре определилась дата: двадцать седьмое мая, четверг. Словно в предвкушении события, за две недели установилась чудесная погода; день уже заметно прибавился, а доселе голые деревья и поля вдруг ожили и пышно зазеленели. Со дня смерти миссис Айрес дом стоял запертый ставнями, но теперь на фоне пробуждающейся природы и чистого голубого неба его угрюмая тихость угнетала. Испросив позволения Каролины, в последний день апреля я прошел по всем комнатам первого этажа и аккуратно раскрыл ставни. Некоторые были затворены давно, и потому их петли стонали, а створки исторгали клубы пыли и хлопья растрескавшейся краски. Мне же это стенанье казалось довольным урчаньем существ, пробуждающихся от долгого сна, а скрип половиц, ощутивших дневное тепло, громким мурлыканьем кошек, что растянулись на солнышке.
Мне хотелось, чтобы и сама Каролина вот так же ожила, хотелось нежно ее растормошить и пробудить. После того как минула первая острая боль утраты, она слегка захандрила. Теперь, когда отпали похоронные хлопоты, целиком ее поглощавшие, жизнь ее стала бесцельной и вялой. Я возобновил амбулаторные приемы и визиты, что означало долгие отлучки; с уходом миссис Бэйзли дел по дому было невпроворот, но Каролина, по словам Бетти, ничем не занималась, но целыми днями тупо смотрела в окно, вздыхала, зевала, курила и грызла ногти. Она не готовилась к свадьбе и предстоящим переменам, не интересовалась имением, садом и фермой. Даже читать не могла — книги ее утомляли и раздражали; слова скользят, точно мозг мой из стекла, говорила она.
Памятуя слова Сили — «увезите ее… новая жизнь», — я подумывал о нашем медовом месяце и представлял благотворное воздействие нового места, где совсем иной пейзаж: горы, отмели, утесы. Вначале я прикидывал вариант Шотландии, затем стал склоняться к Озерному краю. Но потом один мой пациент случайно упомянул Корнуолл, рассказав об отеле в бухте среди скал: изумительно местечко, восхищался он, тихое, романтичное, живописное… Казалось, это судьба. Ничего не сказав Каролине, я раздобыл адрес отеля, навел справки и заказал на неделю комнату для «мистера и миссис Фарадей». Брачную ночь нам предстояло провести в спальном вагоне лондонского поезда; мне казалось, в этом есть какой-то глупый шарм, который Каролине понравится. В одинокие ночные часы я представлял наше путешествие: узкая вагонная полка, лунный отсвет на шторке, тихая поступь проводника в коридоре, мягкая качка и перестук поезда, бегущего по сияющим рельсам.
День свадьбы подбирался все ближе, и я пытался обсудить брачную церемонию.
— Шафером будет Дэвид Грэм, — говорил я, когда воскресным полднем в начале мая мы прогуливались в парке. — Он мой добрый приятель. Разумеется, Анну тоже пригласим. А вам нужно определиться с подружкой.
Мы шли по ковру из колокольчиков, которым за ночь укрылись угодья. Каролина хмуро вертела в руках сорванный цветок.
— Подружка, — промямлила она. — Думаете, надо выбрать?
— А как же! — рассмеялся я. — Кто-то должен держать ваш букет.
— Да, я не подумала. В общем-то, и пригласить некого.
— Кто-нибудь найдется. Может, ваша знакомая с больничного бала? Как ее, Бренда?
— Ой, нет! — сморщилась Каролина. — Не хочу, нет.
— Тогда, может, Хелен Десмонд станет… как это… главной подружкой? Думаю, ей будет приятно.
Пальцами с обгрызенными ногтями Каролина неловко обрывала лепестки.
— Да, наверное.
— Вот и ладно. Хотите, я с ней поговорю?
Каролина опять нахмурилась:
— Не надо, я сама.
— Зачем вам тревожиться по пустякам?
— Невеста должна хлопотать, разве не так?
— Нет, если ей пришлось столько всего пережить. — Я взял ее под руку. — Я хочу, чтобы все прошло легко.
— Легко для меня или… — Не договорив, она высвободила руку.
Я остановился.
— Что вы имеете в виду?
Понурившись, Каролина обрывала лепестки.
— Только одно: неужели надо так спешить? — не глядя на меня, сказала она.
— А чего ждать-то?
— Не знаю. Наверное, нечего… Просто все уши прожужжали… Вчера мясник поздравил, Бетти ни о чем другом не говорит…
— Ну и что? — улыбнулся я. — Люди радуются.
— Думаете? По-моему, они смеются. Всегда смешно, если вековуха выходит замуж. Наверное, их забавляет, что нашелся покупатель на лежалый товар, с которого сдули пыль, достав из загашника.
— Значит, по-вашему, я сдул с вас пыль?
Каролина отбросила изуродованный цветок.
— Не знаю, что вы сделали, — устало и чуть ли не сердито сказала она.
Я взял ее за плечи и развернул к себе.
— Я вас полюбил! Если любовь кому-то смешна, значит, у человека идиотское чувство юмора.
Каролина вздрогнула, поскольку прежде таких слов я не произносил. Потом закрыла глаза и отвернулась. На солнце сверкнул седой волосок.
— Простите, — шепнула она. — Вы очень хороший, а я гадкая. Просто мне тяжело. Все так изменилось. А в чем-то никаких перемен.
Я привлек ее к себе:
— Когда Хандредс-Холл станет нашим, мы все изменим по своему вкусу.
Каролина щекой прижалась к моему плечу, но по ее напряженной позе я догадался, что она смотрит на дом.