Между тем спор о высоких материях увял, так и не разгоревшись. Все устали, да и успели уже наругаться за долгую дорогу. В первые дни Иван Кузьмич всерьез опасался, что некоторых, особо горячих, придется, как это уже случалось, отливать водой. К счастью, обошлось. Сначала притерлись, потом привыкли…
– Виноват, господа! – барон резко встал, одернул халат. – Вынужден вас покинуть, самое время кормить птицу. Честь имею!..
Ему недружно ответили, переглянулись, кто-то хмыкнул, но тоже без всякого энтузиазма. И к этому привыкли. Еще в Монголии, где-то на юге Халхи, Унгерн подобрал молодого филина с перебитым крылом. Выходил, выкормил и теперь вволю наслаждался его обществом. Филин, прозванный Гришкой, весь день гордо восседал на бароновом плече, изредка косясь на мир огромными желтыми глазами. К вечеру просыпался, требовал еды и время от времени пытался летать.
Иван Кузьмич привстал, огляделся и удовлетворенно кивнул. Порядок! Часовые на постах, народ у костров, кони нашли себе травяную лужайку. О всем прочем можно будет подумать завтра…
Ничего, разберемся!
Посольство было в дороге уже третий месяц. Вначале путь не казался трудным. Ехали по Монголии, земле хоть и вприглядку, но знакомой, к тому же в хорошей красноармейской компании. Кречетов вволю наговорился с Костей Рокоссовским, продемонстрировал ему Унгерна, заодно обсудив с товарищем Щетинкиным некоторые тонкие моменты в отношениях Монголии и независимого Сайхота. Петр Ефимович много не обещал, обходился больше намеками, прося потерпеть до следующей весны. При этом глядел многозначительно и улыбался. Оставалось поверить старому знакомому и набраться терпения.
А вот с товарищем Волковым повидаться не пришлось. Вместо него пришла телеграмма, извещавшая, что того задержали неотложные служебные дела. Всеслав Игоревич, передав наилучшие пожелания, сообщил, что догонит посольство при первой же возможности. Учитывая то, куда они направлялись, Кречетов не поверил, но почему-то ничуть не расстроился.
За всеми делами не заметили, как очутились на следующей границе, монголо-китайской. Предъявлять посольские грамоты оказалось некому – земли между Синьцзяном и Внутренней Монголией были дочиста выметены многолетней войной. Исчезла не только местная власть, ушло население, спасаясь от безжалостных разбойничьих шаек. Но и бандитов стало меньше – за последний год части Щетинкина вместе с «красными монголами» товарища Сухэ-Батора несколько раз переходили кордон, разбираясь с отрядами Джа-ламы. После гибели «земного воплощения ужасного Махакалы» его уцелевшие подельщики предпочли откочевать далеко на юг. Для верности отряд Рокоссовского еще три дня сопровождал посольство и только затем повернул назад, пожелав счастливой дороги и удачного возвращения.
И потянулись долгие недели пути. Степь, предгорья, горячая полупустыня, снова степь. Брошенные города, города, ощетинившиеся пулеметными стволами, сожженные в серый пепел кочевья, запуганные, никому уже не верящие люди. Дороги войны… Редкие гарнизоны правительственных войск встречали гостей без всякой радости, но мешать не пытались, то ли уважая древний обычай, защищавший послов, то ли не желая связываться с неплохо вооруженным отрядом. Разбойники тоже попадались, но вели себя не слишком нагло. Лишь дважды пришлось отгонять излишне настойчивых пулеметным огнем.
Впрочем, дело было не только в благоразумии местных головорезов. Во время последней встречи хитрый старик Хамбо-Лама обещал товарищу Кречетову «ковровый путь» до самого Такла-Макана. Объясниться подробнее его святейшество не пожелал, лишь намекнул на наличие полезных «друзей». Иван Кузьмич, проявив благоразумие, не стал расспрашивать, решив, что у Хамбо-Ламы свои дела с тамошними разбойниками. Пропустят без боя – и ладно.
Пока везло, однако пустыня Такла-Макан, царство Смерти, была уже рядом.
За время пути товарищ Кречетов успел приглядеться к своим спутникам, и лично им подобранным, и навязанным со стороны. Меньше всего хлопот доставлял второй посол, представитель его святейшества господин Чопхел Ринпоче. Монах по-русски не говорил и к общению не стремился. Его опекали четверо таких же молчаливых лам, готовивших послу обеды и каждый вечер разбивавших шатер для его ночного отдыха. Все прочие, спавшие у костров под открытым небом, пожимали плечами, но, естественно, не вмешивались.
«Серебряные» ветераны занимались своим привычным делом – неторопливо, основательно и даже въедливо, не нуждаясь ни в подсказках, ни в понуканиях. Охранение и караулы выставлялись вовремя и в нужных местах, оружие всегда было в полном порядке, разве что внешний вид, к явному неудовольствию барона, по-прежнему никак не соответствовал уставному. Бородатые таежники одним своим обликом были способны обратить в бегство шайку средних размеров.
Ревсомольцев было пятеро, включая товарища Чайганмаа Баатургы и ее безмолвную спутницу, представленную как «инструктор молодежного отдела», на самом же деле – обычную служанку. Трое остальных, молодые серьезные ребята, вооруженные не только карабинами, но и луками, поначалу пытались заявлять о своих особых правах, но были быстро усмирены и поставлены в общий строй. В головной дозор их, однако, не пускали за излишнюю горячность и ввиду полного отсутствия боевого опыта. В общем, отряд получился неплохим и вполне управляемым, если бы не три вечные язвы – барон, товарищ Мехлис и, конечно, Кибалка.
Из этой троицы Унгерн был наиболее безобиден. Он с самого начала выбил себе право ехать впереди, дабы обозревать дорогу, и, если не считать крайней сварливости, особого вреда не наносил. На привалах и ночевках старался держаться в стороне, подальше от прочих. Товарищу Кречетову каждый раз приходилось настоятельно приглашать его бывшее превосходительство выпить чай у общего костра. Но тут подстерегала первая и главная опасность – пламенный большевик товарищ Мехлис. «Масон вавилонский» и «недобитая контра» были способны язвить друг друга часами в любое время дня и ночи. Приходилось рассаживать их вне досягаемости кулачного удара, а на походе ставить в противоположные концы колонны.
Сам по себе товарищ Мехлис был хоть и трудно выносим, но по-своему полезен. Как-то незаметно он взял на себя всю хозяйственную часть, чем весьма облегчил командирские заботы. Вел подробный дневник, заполнял расходную книгу и время от времени читал бойцам лекции о международном положении. Были в его поведении и некие странности. Так, черная повязка, закрывавшая давно исчезнувший синяк, по-прежнему украшала комиссарскую физиономию, не иначе, в качестве молчаливого упрека.
Иногда Льва Захаровича тянуло на песни, главным образом почему-то украинские. Голосом пламенного большевика бог не наградил, но слушать было вполне возможно. С душой пел товарищ, хоть и напрочь отрицал ее существование.
Кибалка же… Кибалка!.. Иван Кузьмич, не выдержав, застонал сквозь зубы. Первую неделю шкодный племянник пытался не показываться на глаза, а товарищ Кречетов столь же упорно старался в упор его не видеть. Потом как-то утряслось, боец Иван Кибалкин стал в общий строй и даже начал потихоньку наглеть, пользуясь явным благоволением «серебряных» ветеранов. Иван-старший мужественно терпел, рассудив, что такова, вероятно, его расплата за все грехи вольные и невольные.