Опять же, она отсутствует — не перед кем позориться.
— Я вас слушаю, Наталья Сергеевна.
— Марик…
Опять!
— Вы ведь дружили с Зильберманом?
— То есть?..
Стригольникова как-то нехорошо замялась.
Но старый хрен не мог так просто помереть! Он же ясно сказал — с гонорара пойдем трубку выбирать, нечего курить сигары машинного производства. Настоящую сигару должна скатать кубинская мулатка на сухом и смуглом, полностью обнаженном бедре. И Марек согласился — да, если не на бедре мулатки, то и связываться нечего.
А теперь?..
— Его ночью в больницу увезли, — сказала наконец Стригольникова. — Прямо в реанимацию. Вот, шефу позвонили, он на нас задание спустил.
То есть на женщин, чуть было не уточнил Марек, но промолчал. И так ясно. От зоологических теток проку в конторе мало, пусть хоть к больному съездят.
Но почему из больницы звонят шефу? У Зильбермана же семья есть! Марек открыл рот, чтобы задать вопрос — и вдруг все понял.
Нет у старого хрена никакой семьи.
Никакой жены.
— Понятно… — пробормотал Марек.
— Мы с Оксаной хотели к нему завтра с утра съездить, но у меня никак не получается, я сантехника жду… — в голосе Стригольниковой было застенчивое вранье. — А это за городом, в кардиологическом, что ли, комплексе. Вы бы не могли съездить вместе с Оксаной? Я скажу шефу, что вас до обеда не будет. А, Марик?..
Марек пожал плечами. Зильберман жив. Надо будет купить апельсинов, апельсины — это классика больничных визитов, и побольше хорошего черного, с горчинкой, шоколада.
— И не берите ему ничего сладкого, — попросила Стригольникова. — Ему нельзя, у него диабет.
— Ни фига себе, — оценил диагноз Марек.
— Так вы поедете? Заодно Оксане вот папочку отвезите.
Почему бы и не поехать?
Оксана Левашова из зоологических теток самая вменяемая. У нее всего одна кошка, сиамочка по кличке Фроська. У Стригольниковой кот Степан, кошка Дуська и пудель Джулиан оф Кендал и еще как-то. Они столько места в квартире занимают, что на мужа уже не остается, вот он и не завелся.
— Хорошо, — согласился Марек и встал, стал копаться на полках, чтобы Стригольникова скорее убралась восвояси. Все-таки контора их всех приучила к порядку — в желтой папке под прозрачным пластиком лежит листок с адресом Левашовой, положен заранее. Вежливо и практично — зато теперь не отвертишься, не сошлешься на бытовой склероз.
Когда Марек добрался до Левашовой, было около девяти утра.
Дверь была открыта две секунды — но за эти секунды Фроська чуть не удрала на лестницу, и Оксана в последний миг подхватила ее на руки.
Дежавю, подумал Марек, ведь он уже видел это однажды! Этот порог, и этот бетонный пол, и голубые, бессмысленные от страха глазищи…
— Вот только не хватало, чтобы она на лапах какую-нибудь дрянь принесла. Видите, какая она у меня чистенькая?
Сиамочка действительно была хороша собой и даже, кажется, пахла чем-то приятным. Уютная такая домашняя кошечка, не знающая, что такое холод, слякоть, голод и боль. Чего бы и не жить в теплой квартирке? А вот прилетели ангелы — и она кинулась грудкой на оконное стекло, стала бить лапкой, призывая их, крылатых: да вот же я! ну что же вы? ну возьмите же с собой!..
А эти белые и черноликие ангелы пометались под окном, повисели в воздухе и всей стаей сгинули. Случайно залетели, случайно, покинули на минутку свой сиамский рай и обратно вернулись…
До такой степени стало жалко Фроську, что чуть слезы не созрели.
Марек сунул Оксане папку и тут же сбежал.
Успел сказать, что подождет внизу, у подъезда.
Бедная Фроська, бедная чистенькая Фроська, живущая в своей чистоте вне жизни…
Идиот!
Он ненавидел в себе эти непредсказуемые секунды кретинской сентиментальности. Он был готов схватить эту самую Фроську за бархатные задние лапки и — башкой об косяк! Лишь бы не резь в глазах!
Он мог это сделать, да, и он же ревел бы потом в тридцать три ручья, но не над кошкой, а над собой, дураком…
Вопрос возник так же внезапно, как тогда, в курилке, словосочетание «сиамские ангелы». Почему в жизни так мало любви, подумал вдруг Марек, почему нельзя любить? Женщинам легче — вон скотов себе заводят, а кто совсем отчаянная — без всякого мужа спиногрызика себе рожает. Почему нельзя мужчине честно и откровенно любить хотя бы домашнего скота бессмысленного, не вызывая у окружающих легкого сомнения в своем здравом рассудке? Почему, а главное — когда любовь стала аномалией?
Почему слова «я люблю тебя» оказались вне закона?
Он сам ни разу не произносил этих слов. Ни, понятное дело, вслух, ни даже про себя, в своих воображаемых беседах на сон грядущий — только в них она снисходила до нормального общения. И он, сочиняя невообразимо красивую прелюдию к близости на случай, а вдруг однажды понадобится, без этих слов прекрасно обходился.
Но ведь произносят же другие эти слова? Кто-то? Где-то?
Как это у него получается?
Откуда берутся сила и желание произнести?
Оксана вышла из подъезда — нарядно одетая, очень даже симпатичная. Живет одна в двухкомнатной квартирке. Не против, наверное, сперва завести роман, а потом, убедившись, что все склеилось, выйти замуж. А лет ей, лет ей…
Да ведь не так уж и много!
Стригольникова, кажется, неспроста уклонилась от больничного визита.
Заговор! Примитивный бабий заговор!
Марек надулся, а Оксана, общаясь с Фроськой, наверное, выучилась понимать язык поз. Она почти не приставала, пока добирались до больничного комплекса, а путь был недолгий. Только позволила себе деловые переговоры, когда в супермаркете покупали на всякий случай Зильберману творожок и несладкий йогурт.
Приехали. Вошли в вестибюль, и Мареку стало не по себе от больничного запаха. Он был как пресноводная рыба, помещенная в соленую воду, или наоборот, соленоводная в пресной. Оксана же чувствовала себя естественно, сразу сообразила, куда идти и с кем посоветоваться. Марек с пакетом гостинцев плелся за ней, уже не понимая, как вышло, что он тут оказался.
— В реанимацию вообще-то нельзя, — сказала Оксана, — но нас проведут. Он там под капельницей. Хорошо, что врачиха Зильбермана вспомнила, а то бы никто не догадался позвонить шефу.
— У него же есть семья какая-то… — безнадежно произнес Марек. Чем-то семейным хвастался Зильберман, да ведь и так видно…
— Он старый дурак. Он уже двадцать лет назад семью отправил в Израиль, а сам тут остался. Вот теперь мы все и думали — звонить туда, не звонить?
— Как это — семью в Израиль, а сам тут остался? — ничего более дурацкого Марек и вообразить не мог.