Она не договорила: удар по лицу сбил её с ног, опрокинул в невидимую воду ручья.
– Дура проклятая… – тихо сказал Семён, поднимаясь на ноги и рывком вздёргивая перед собой сестру. – Пойми ты мозгами своими курьими, он за золото… за цацки брильянтовые убивал!
– Он хоть за золото, а ты – за просто так!!! – выпалила Симка… И, поймав взгляд брата, зажмурилась от ужаса.
Семён стоял молча, неподвижно, струи дождя сбегали по его застывшему лицу. Наконец он закрыл глаза. Коротко вздохнув, негромко, очень спокойно выговорил:
– Утра дождёмся, говорю. Потом пойдём. А ещё раз гавкнешь – башку тебе скручу. Я из-за тебя, шалава чёртова, своего вороного в вагоне бросил! Насовсем бросил… понимаешь?! Он сотни таких, как ты, стоит!.. Тьфу, убил бы, паскуду… деда с бабкой жалко. – Он вытащил из кармана моток верёвки, крепко связал Симкины запястья, толкнул её на землю и, не слушая жалобного писка, сел рядом. Дождь шёл всё сильней, шлёпал по воде ручейка, шелестел в полёгшем бурьяне. Сдавленно плакала, уткнувшись лицом в землю, Симка. Мокрые волосы облепили её спину, худые, торчащие лопатки. Семён сидел не шевелясь, обхватив руками колени. Смотрел в темноту.
Красноармейский состав за неполные сутки успел уйти довольно далеко от того места, где в него вскочили Симка и Беркуло. Семён понимал, что надо спешить: в любой миг кишинёвец мог проснуться, увидеть, что Симка исчезла, вспомнить русского цыгана и кинуться в погоню. Была ещё слабая надежда на то, что Беркуло подумает, будто Симка сбежала добровольно, и не станет догонять несостоявшуюся невесту. Но Семён вспоминал загорелое, твёрдое, обманчиво добродушное лицо кишинёвца с жёстким блеском в светлых глазах и понимал, что отступится тот навряд ли. Догнать табор нужно было как можно быстрее.
Однако, прошагав со связанными за спиной руками и надменно задранным подбородком около получаса, Симка внезапно сообразила, что делает как раз то, что нужно брату, и остановилась так резко, что Семён налетел на неё.
– Ты что?!
– Шагу больше не сделаю! – процедила она, решительно плюхаясь в дорожную грязь и морщась от боли в связанных руках.
– Да ты одурела, что ли?! – заорал Семён. – Вставай! Пошли! Дура чёртова!!!
– Тьфу на тебя! Тьфу на тебя сто раз! Тыщу! Мильон!!!
– Симка, да что ж ты… Поднимайся, проклятая! Идти надо!
– Ага, чичас, разбегуся только – и рысью через степь пойду! – съязвила она сквозь зубы.
От отчаяния Семён выругался непотребным словом, в тоске покосился на горизонт, пропадающий в желтоватом жарком мареве, задумался о чём-то, нахмурив брови… и вдруг, пружинисто нагнувшись, схватил сестру на руки и перебросил через плечо.
– Пусти, собачий сын! Чтоб ты под забором в канаве кишками наружу околел! Чтоб у тебя в пузе черви завелись, чтоб тебе кровью под себя ходить!!! – брыкалась и извивалась Симка. Но Семён от души треснул её кулаком между лопатками, грубо встряхнул и, свернув с большой дороги, зашагал по степи к дальней, едва видной стёжке.
К счастью, он знал эти места: год за годом табор деда проезжал здесь, следуя привычным путём из-под Смоленска в придонские степи, и каждый холм, каждая извилина речушки, каждый курган были знакомы Семёну. И чуть заметную в ковыле стёжку он тоже выбрал не зря: сильно отклоняясь от большака, она долго петляла между разбросанными по степи хуторами, но в конце концов выводила терпеливого путника прямо к излучине Кубани, соединяясь там с большой дорогой. Семён был уверен, что кишинёвец об этой степной тропке знает навряд ли. Дело оставалось за малым: доволочить до неё Симку и как-то исхитриться заставить её идти дальше своими ногами.
Прошагав со связанной Симкой на плече полторы версты, Семён добрался наконец до знакомой, пустынной, убегающей сквозь сквозные метёлки ковыля дороги и с облегчением свалил сестру на обочину.
– Всё! Вставай, кобылища! Дальше на своих ногах у меня пойдёшь!
Не тут-то было. Эта паскуда не только не пошла, но, ехидно усмехнувшись, попросту разлеглась посреди дороги, закрыла глаза и перевернулась на живот, чтобы Семён мог полностью насладиться двумя кукишами. Их Симка прекрасно изобразила даже связанными руками.
– Ну, мишто… мишто, – негромко сказал Семён, чувствуя, как темнеет в глазах от ярости. – Хорошо, сестрёнка. Сидеть так сидеть.
Белое степное солнце зависло в выцветшем, звенящем от зноя небе. Прозрачное марево дрожало над травой бесцветными, переливающимися волнами. Неподвижно торчали стебли ковыля, монотонно цвиркали кузнечики. Высоко-высоко, почти невидимые глазу, парили над курганами ястребы. Изредка проскакивала через дорогу суетливая перепёлка с выводком шариков-птенцов. Душный день перевалил за полдень, небо на западе опять взбухало лилово-чёрной грозовой полосой. Поглядывая на неё, Семён с тоской думал о том, что через час их накроет грозой в чистом поле. Во рту давно пересохло, желудок, в котором с позавчерашнего дня не было ни крошки, скукожился от голода. Курево – и то осталось в вагоне, а при очередном воспоминании о покинутом вороном к горлу подступил ком.
– Симка, девочка, хватит тебе дурить, – сиплым от жары голосом попросил он, покосившись на запрокинутое к небу, покрытое коркой подсохшей грязи лицо сестры. Она лежала так уже четвёртый час, не шевелясь, не поднимая ресниц, и не оборачивалась, когда брат время от времени окликал её. Не обернулась она и сейчас.
– Ну скажи, холера упрямая, сколько ты этак собираешься? – мрачно спросил Семён. – Всё едино пить-жрать захочешь – встанешь. И я хоть подохну, а в табор тебя отволоку. Пусть и на своём горбу.
– Вот и волоки, – не открывая глаз, буркнула Симка.
– С голоду помереть посреди степи захотела?
– А хоть и так.
– Да стоит ли он того, бандит этот?! – вышел из себя Семён.
– Не тебе судить, чтоб ты сдох! Свалился на мою голову! Не встану! Хоть души!
Выругавшись, Семён умолк. Было очевидно, что Симке попала под хвост вожжа и теперь с неё станется пролежать так и сутки, и двое и в конце концов – назло брату – уморить себя голодом.
Снова потянулись бесконечные жаркие минуты. Сизая полоса на западе росла и ширилась, до цыган уже доносились глухие громовые раскаты. Совсем рядом послышался, приближаясь, противный скрип несмазанных колёс, из-за поворота дороги выкатила рассохшаяся телега с дедом на передке. Увидев молодого цыгана в красноармейской форме, сидящего на обочине с самым обречённым видом, а рядом с ним неподвижную женскую фигуру, дедок сочувственно спросил:
– Что, парень, жинка померла? До хутора тебя не довезть? А то ж… – Он осёкся на полуслове, заметив, что с обочины на него смотрят сразу две пары злющих цыганских глаз.
– Всё ладно, старый, проезжай, – не повышая голоса, сказал Семён. Дед озабоченно перекрестился и хлестнул лошадёнку. Та коротко, обиженно заржала – и вдруг издалека, из степи, со стороны давным-давно оставленной позади железной дороги ей ответило протяжное низкое ржание. Оно было чуть слышным, едва пробивающимся сквозь стрёкот кузнечиков, но Семён взвился на ноги, словно отпущенная пружина, сунул два пальца в рот и огласил степь долгим разбойничьим свистом. Прислушался, дождался ответного ржания, просиял сверкающей улыбкой и снова свистнул. Симка, мгновенно перевернувшись на живот, следила за ним тревожным, испуганным взглядом. По лбу её из-под слипшихся от жары волос бежали дорожки пота, но Симка не замечала их. И застонала сквозь зубы от бешенства, когда издалека, приближаясь, послышался дробный стук копыт по дороге и из-за поворота вылетел большой вороной жеребец. Семён с придушенным воплем бросился ему навстречу, рискуя попасть под копыта. Но вороной остановился как вкопанный, и цыган кинулся ему на шею, хрипло шепча: