– Воронко… Ой, ты ж мой калонько [23] , да как же ты… Да как же ты, а?.. Кто ж тебя выпустил, как ты выбрался-то?! Вас, верно, в другой эшелон переводили? Да?! Ох ты ж мой умница, ни у кого такого коня нет… Ты мой серебряный… Брильянтовый мой, самый лучший, прости меня, прости… А как по-другому-то было?! Видишь эту лахудру? Видишь, вон валяется?! Из-за неё всё!!! Да ты же понимаешь, ты знаешь всё… А то б не прибежал, верно же? Дэвлалэ, да чтоб на свете все люди такими рождались, как этот конь! Давно б царство божье настало, и ни одной войны бы больше не было, клянусь!
Вороной стоял смирно, изредка прядал ушами, не мешая цыгану страстно обнимать себя, похлопывать по влажной от пота спине, целовать в морду, в ещё трепещущие после отчаянного галопа по степи ноздри. А Симка, уткнувшись лицом в пыль и содрогаясь всем телом, беззвучно плакала. И не выругалась больше ни словом, когда брат поднял её с дороги и перевалил через спину вороного.
– Ну, что ж, родимый, выноси!
Вороной коротко, согласно всхрапнул, тряхнул гривой и, мягко ступая огромными копытами, легко понёс свою ношу по дороге. Семён, улыбаясь, пошёл рядом – навстречу рокочущей дождевой туче. Налетевший ветер взъерошил его грязные волосы, первые капли дождя наотмашь хлестнули в лицо. Вокруг потемнело, и сдавленные рыдания Симки утонули в грохоте и шуме хлынувшего ливня.
Табор нагнали через четыре дня, и к концу этого путешествия Семёна уже шатало от голода и усталости. За всё это время во рту у него не было ничего, кроме горьковатых степных «просвирок»: зелёных, ещё свежих соцветий, сорванных по дороге. Несколько раз заходили на хутор напиться из колодца. Семён попытался было уговорить сестру «пройтиться по дворам» и погадать. Та на удивление быстро согласилась, но стоило брату развязать ей руки, как девчонка, даже не растерев затёкших запястий, с заячьей прытью кинулась бежать через степь. Семён догнал её верхом, вздёрнул на спину вороного и влепил такую затрещину, что голова Симки мотнулась как кукольная.
– Сука проклятая, осточертела! Ну и дохни с голоду!
В лицо ему немедленно полетел плевок и пулемётная очередь проклятий, которые Семён слушал минут пять с невольным интересом: обещая ему всевозможные варианты мучительной смерти, Симка ни разу не повторилась.
– Знатно языком метёшь, пхэнори. Хорошую добисарку [24] издаля видать, – наконец одобрил он, снова стягивая Симке руки верёвкой. – Ну, значит, с пустыми пузьями поедем. Ничего… немного осталось.
К вечеру впереди показался зелёный, тускло блестящий под низким солнцем изгиб речушки, крошечного притока Кубани, заросшего по берегу красноталом и камышом, а возле него – пёстрые, выцветшие от солнца и ветра цыганские палатки. Между ними уже виднелись дымки: цыганки вернулись с хуторов и готовили ужин. У воды бродили кони, важно фыркая, окуная морды в медленно текущую, закручивающуюся водоворотами вокруг их ног воду. В кустах звенел смех, несколько женщин в сдвинутых на затылок платках полоскали в воде выстиранное бельё, и прибрежные кусты уже были завешаны цветными рубахами, кофтами и юбками. Увидев всё это сквозь душное вечернее марево, Семён не сумел даже улыбнуться: глаза закрывались от усталости, голова, казалось, налилась жидким чугуном. Собрав последние силы, он хлопнул вороного по шее, и тот послушно прибавил шагу. Симка, висящая безжизненной тряпкой поперёк конской спины, даже не подняла головы. Её длинные волосы мели дорожную пыль.
– Добрались, – через плечо бросил Семён. Симка не ответила.
Из кустов вновь донёсся взрыв смеха. Послышались звонкие шлепки по воде, выше кустов взлетели хрустальные, искрящиеся в закатном солнце брызги, хохот сменился истошным, режущим уши визгом. Семён глубоко вздохнул. И крикнул:
– Чяялэ!!! Выджяньте! [25]
В кустах мгновенно стихли и смех, и возня. Несколько загорелых, чумазых, забрызганных водой девичьих рожиц высунулись из-за ветвей и вытянулись от изумления.
– Дэвлалэ! Ой! Ой, божечки! Ой, чяялэ, ТАМ НАШ СЕНЬКА!!!
Мгновение – и Семёна чуть с ног не смело пёстрым ураганом. Целый десяток его двоюродных сестёр налетел на него, смеясь, визжа и блестя зубами, повис на шее и плечах, а ещё несколько девушек со всех ног летели к палаткам, крича так, что звенела темнеющая степь:
– Ромалэ, ромалэ, Сенька вернулся! Наш Сенька пришёл! Живо-о-ой! Пришё-ё-ёл!!!
Он едва сумел освободиться от объятий сестёр и сразу же увидел, как к нему по берегу мчится весь табор: мужчины, голые дети, босоногие женщины. А впереди всех несётся как молодой, без шапки, с взъерошенными седыми кудрями и встрёпанной бородой дед Илья. Семён сумел сделать лишь шаг навстречу – и дед налетел на него, стиснув в объятиях так, что затрещали кости: разменивая седьмой десяток, дед Илья ещё мог согнуть в пальцах подкову и удержать в поводу вскинувшегося жеребца.
– Ах ты… Сукин ты сын, где тебя носило?! Вот ведь бог дураков любит… Живой? Целый? Не ранетый? Пропади ты пропадом, вот видит бог, прокляну я тебя когда-нибудь! Окончательно прокляну! Не сидится ему в таборе… не цыган будто… на войну, как гаджа, несёт… Бабка все глаза проплакала, а он!.. Ну, попробуй только смойся ещё куда-нибудь! Убью своими руками, а не выпущу!
– Дед, дед, да что ты… да не пойду я никуда… Уж и войны нет больше… – пытался было оправдываться Семён, но тут подоспела и бабка Настя, задыхаясь и плача, обхватила внука смуглыми морщинистыми руками. Освободиться от этих объятий было невозможно, и Семён так и пошёл к табору – придерживая одной рукой висящую на нём бабку и стараясь отвечать одновременно каждому из обступившей его родни.
– Э, морэ, а кого это ты поперёк седла привёз? Жену, что ли? – неожиданно спросил со смехом кто-то из молодых цыган, и только сейчас Семён вспомнил о Симке.
– Не жену… Бабушка, да ради бога ж!.. – Он бережно, но настойчиво оторвал от себя руки бабки и вернулся к вороному. Снял Симку с седла, поставил на ноги… И в таборе мгновенно стало тихо: смолкли даже галдящие дети.
– Симка?.. Наша?.. – недоверчиво переспросил дед Илья, глядя на убитое, всё в дорожках высохших слёз лицо внучки. – Да… Где ты её взял-то? Она ж с тем бандитом пять дён назад убежала! Наши вдогон гнали не догнали, чтоб он подох! Ты где её встретил? Он что, её пробил и взять не захотел?!
При последних словах в голосе старого цыгана послышался такой явный ужас, что Семён поспешил ответить:
– Она целая, дед, чистая! Не успели они с ним…
Дед закрыл глаза, глубоко, с нескрываемым облегчением вздохнул. Цыгане помалкивали, поглядывая то на старика, то на Семёна, то на неподвижную, как столб, Симку. Бабка Настя молча, тревожно смотрела на мужа. Затем, повернувшись к внуку, тихо спросила:
– Почему связал её?
– А ты как думаешь – почему? – искоса взглянув на сестру, усмехнулся тот. – Я с ней насилу справился – так к тому кишинёвцу рвалась! Два раза по дороге чуть не сбежала! Плевалась во все стороны, как пулемёт!