— Мы будем говорить о возможности победы. Господа реалисты мне возразят, что с учётом сегодняшней обстановки — увы, не внушающей надежд — речь скорее следует вести о её невозможности. Господа догматики подумают, что слушать меня им совершенно ни к чему — их вера в грядущую победу Германии и без того подобна вере во второе пришествие Христа. И для тех, и для других я скажу: нам дана блистательная возможность, и лишь от нас зависит, сумеем ли мы ей воспользоваться. Мы сможем выиграть войну, если у нас будет оружие, применение которого даст совершенно неожиданный эффект. Преимущество перед противником, тщательность планирования наступательных операций, массовый выпуск вооружений, новаторство технических решений, качественное обучение новобранцев — но что имеет решающее значение для всего перечисленного?.. Время. Время — единственный фактор, над которым люди не имеют ровно никакой власти. Проблема нехватки ресурсов решаема, но неотвратима та катастрофа, которой грозит отсутствие времени, — ведь оно с равной скоростью течёт как для быстро наступающего противника, так и для терпящей поражение армии, даже не успевающей собрать воедино остатки разбитых частей…
Штернберг произносил всё то, что прежде повторял уже с десяток раз, и мысли его занимали отнюдь не вопросы о сущности Времени. Утром у него был телефонный разговор со Шпеером. Голос министра был глухим и вялым: Шпеер только что вернулся из поездки на фронт и говорил о молодых лётчиках, гибнущих в первый же боевой вылет, потому что курсанту теперь отводится меньше часа в неделю на тренировочные полёты; об аэродромах, заполненных истребителями без капли горючего в бензобаках; о бесконечных колоннах грузовиков, запряжённых быками; о заводах в прифронтовой зоне, которые восстанавливают неделями, чтобы запустить всего на несколько дней до очередной разрушительной бомбёжки. Упомянул он и о слухах о невиданном «чудо-оружии», ходивших среди солдат. Операция «Зонненштайн» шла полным ходом, но Гитлер не проявил никакого интереса к тому, что первая волна прорывателей блокады вернулась с задания. Фюрер на глазах превращался в развалину. Он уже никому и ничему не желал верить, а со Шпеером обходился крайне пренебрежительно (похоже, именно это удручало министра больше всего). И по любому поводу твердил: «Все кругом только и делают, что обманывают!..»
Этот разговор оставил тяжёлое впечатление. Штернберг и прежде не особенно надеялся, что Шпееру или Гиммлеру, имевшим постоянный доступ в ставку, при наихудшем варианте развития событий удастся отговорить Гитлера от каких-либо непредвиденных скоропалительных решений. Теперь стало окончательно ясно — и тот и другой лишь щёлкнут каблуками: «Яволь, мой фюрер!» — даже если стремительно дряхлеющему (действительно, не из-за Зеркал ли?) Гитлеру взбредёт в голову взорвать Зонненштайн.
Штернберг едва находил силы сдерживать приступы лихорадочной спешки. Чем скорее он предстанет перед Зеркалами, тем лучше.
* * *
В комнате не было демонстрационных моделей, лишь несколько карт и схем на стенах, но долгая речь произвела должное впечатление на членов комиссии. Штернберг чувствовал, что они опасаются его ровно настолько, чтобы не позволять себе сомневаться в возможности осуществления фантастического проекта, — а это было главное. Раз они ему верят, значит, не помешают.
— А сейчас, господа, если у вас нет вопросов по теоретической части, то перейдём к практической… Пан Габровски, спрашивайте, не стесняйтесь — вы так смотрите на меня, словно хотите что-то сказать.
Поляк заметно смешался (после процедуры ментального досмотра он вообще шарахался от Штернберга), но, откашлявшись, всё же неуверенно произнёс:
— Позвольте, господин оберштурмбанфюрер, я кое-что добавлю. Дело в том… Когда вы говорили о людях, чьей воле подчиняются Зеркала Зонненштайна, вы сказали почти всё… но не совсем всё. Вы разрешите?..
Штернберг снисходительно улыбнулся. Вдоволь покопавшись в сознании несчастного перебежчика, он больше не считал нужным уделять ему какое-то особое внимание.
— Разумеется. Мы вас слушаем.
— Вероятно, вам всё это уже известно, господин оберштурмбанфюрер… Простите, если это будет не к месту. Есть такая старинная легенда о том, что в древние времена жрецы приводили на Зонненштайн подозреваемых в человекоубийстве. Если подозреваемые и вправду были виновны, Зеркала тут же лишали их жизни. Это, конечно, всего лишь легенда. Но она очень близка к истине. Люди, чья совесть нечиста, не должны даже пытаться вступать в контакт с Зеркалами. Это очень опасно. А в нынешние времена все люди настолько грязны энергетически, что любая попытка привести в действие машину древних может закончиться очень плачевно. Кроме того, Зеркала забирают энергию. Они способны обессилить любого человека и таким образом, в конце концов, убить его. А все современные люди энергетически сильно ослаблены…
Штернберг вдруг захлопал в ладоши, и поляк испуганно умолк.
— Браво, пан Габровски. Браво. Да вы, как я погляжу, действительно настоящий специалист по Зонненштайну. Вы произнесли всё то, что я счёл нужным опустить.
— Я только хотел предупредить…
В три длинных шага Штернберг приблизился к столу, склонился, с размаху упёршись в зелёное сукно ладонями, и в упор поглядел на вжавшегося в спинку кресла поляка.
— О чём вы хотели предупредить меня, пан Габровски?
— Господин оберштурмбанфюрер… — Поляк елозил, силясь отстраниться. — Речь идёт о вашей безопасности… Зеркала представляют большую угрозу, они энергетически обесточивают человека. Это всё, что я хотел сказать.
— За мою энергетику не беспокойтесь. О резерве я позаботился. Уверяю вас, мне с лихвой хватит.
— Но вы же…
— Что? Что я? — вкрадчиво, со студёной, снежной мягкостью в голосе спросил Штернберг. — Вы уж договаривайте до конца, пан Габровски. Мне ведь чрезвычайно интересно, а мыслей ваших я, как ни досадно, прочесть не могу. Так что говорите. Можете сказать совсем тихо, так, чтобы слышал только я…
В тёмных запавших глазах бывшего узника поблёскивали отсветы бесконечно далёкого, но горячего огня — Штернберг впервые заметил в этих припорошённых пеплом глазах такое живое и осмысленное выражение.
— Вы — эсэсовец, — почти шёпотом произнёс поляк.
— Да, я это, знаете ли, давно заметил. И что?
— Вы — эсэсовец, — повторил бывший заключённый. И, запинаясь, добавил: — Зеркала вас не примут. Зеркала не принимают… не принимают…
Штернберг перегнулся через стол и тихо усмехнулся прямо в ухо поляку:
— Преступников?
— Г-господин оберштурмбанфюрер, да я совсем, вовсе не это имел в виду, — испуганно залепетал Габровски. — Никто из ныне живущих, абсолютно никто не достоин говорить с Зеркалами. По преданиям, только чистые, праведные люди могут безбоязненно прийти к Зонненштайну с намерением изменить мир. Но очевидно, что в наше смутное время на всём свете не сыскать столь совершенных людей. А жрецы Зонненштайна были аскетами, и они свято чтили жизнь во всех её проявлениях…