— «Старинный арбалетчик», — он усмехнулся. — Не переживай, в плен к какому-нибудь там Фридриху Барбароссе мы не попадём. При смещении временных слоёв крупногабаритные физические объекты, не защищённые экранами, надолго в чужом времени не задерживаются. Они либо сразу распадаются на элементарные частицы, — офицер осклабился ещё шире, — либо вскоре возвращаются на исходный временной уровень. Пошли, — он поднялся, захлопнул чемодан, закинул за плечо так и не пригодившийся карабин и, с чемоданом в правой руке, как ни в чём не бывало, зашагал вперёд.
Всё было так, как и прежде: пролетал крупный снег, офицер быстро и уверенно шёл впереди. Поначалу даже и не похоже было нисколько, что он ранен, и Хайнц окончательно уверился в его нечеловеческой, неуязвимой, почти божественной природе. Однако к тому времени, как они добрались до чёрной реки, без движения лежавшей в своём узком ложе меж крутых склонов, Штернберг стал всё чаще устраивать передышки: клал чемодан на землю и стоял, ссутулившись, бессмысленно глядя куда-то вдаль. Вид у него был мученический. Догадавшись, что командир принадлежит к той породе людей, которым легче застрелиться, чем признать, что они нуждаются в помощи, Хайнц попросил позволение понести чемодан и получил разрешение, тщательно замаскированное под выражение общего недовольства. Чемодан, полный глухо бряцающих металлических стержней-ключей, оказался чудовищно тяжёл. Хайнц пёр его, через каждые две минуты меняя руки, и молился о том, чтобы Штернберг, как-то уже совсем нехорошо побледневший, дошёл до капища своим ходом, потому что тащить на себе двухметрового офицера в придачу к этому сундуку для Хайнца было бы равносильно гибели под горной лавиной…
Внезапно ноги заскользили по крутому косогору, деревья дружно наклонились вправо, Хайнц отчаянно выгнулся всем телом, ловя остатки равновесия, но упал прямо на чемодан и под штернберговское тоскливое «О Санкта Мария» стремительно понёсся вниз, только ветер свистел вокруг. Хайнц вцеплялся пальцами в землю, но ловил заснеженную гниль слипшихся листьев, клочьями летевшую следом. Чемодан вырвался из-под него, подобно норовистому животному, и дальше Хайнц просто катился кубарем, до тех пор, пока его не обожгло ледяное пламя, охватившее правую руку, и всё это сопровождалось омерзительным тугим треском тонкой плёнки льда и чувством огромного, невообразимого унижения, страшного отвращения к себе. «Да лучше б я вовсе на свет не родился…» Он ещё успел увидеть, как офицер, оскальзываясь, бежит вниз по склону, точно мальчишка, и тут ледяные змеи устремились за шиворот и под каску, и рот закрыла холодная свинцовая ладонь. Спустя мгновение Хайнца выдернула за шиворот и бесцеремонно сбросила на землю некая очень решительная сила, и он упёрся взглядом в ломаный взгляд Штернберга.
— Ну ты даёшь, герой! Спортсмен, чёрт бы тебя побрал! Нашёл время для купания! Вроде не сезон, а? Почему под ноги не смотришь, обалдуй?!
— Ви… виноват… — закашлялся Хайнц. По подбородку текла вода, во рту был привкус ила.
— Да уж конечно виноват! Вижу, что виноват! — Офицер наклонился, выволакивая застрявший во льду у самого берега чемодан. — Смотри у меня, балбес ты кривоногий, если ещё и бумаги намокли… Я тебе устрою заплыв! Обратно полезешь, понял? Сам тебя туда вышвырну!
— Виноват… простите, командир… — Хайнц едва не плакал. Ему хотелось умереть на месте.
— Тьфу, гадство. Ну вот что теперь с тобой, с таким, делать? Замёрзнешь ведь, ко всем свиньям!
Хайнц чувствовал, что холод уже вплотную подступил к нему, дыша в мокрый затылок, и скоро примется пожирать его с костями. Промокшая на спине шинель ледяным грузом давила на плечи, из рукавов текло, лопатки сводило, и из самого нутра по всему телу пошла колотить такая дрожь, что зубы выбивали барабанную дробь.
— Ты вообще понимаешь, олух, у меня нет времени с тобой сейчас цацкаться! Они там и так могут десять раз всё с землёй сровнять, пока мы шляемся туда-сюда…
— Командир, вы идите… — убито произнёс Хайнц, про себя проклиная своё ничтожество. — Я тут сам как-нибудь…
— Что? Ты — сам? — с издевательским оскалом поинтересовался Штернберг.
— Ну, костёр разведу…
— Костёр… Дур-рак, — офицер сгрёб Хайнца за воротник и зашипел:
— Ты совсем, что ли, башку отморозил? Ты поляка этого как следует рассмотрел? Разглядел, что с ним стало? Ты знаешь, кто ему глотку вырвал?
— Никак нет… Собака, наверное.
— Вот и я не знаю. «Собака». Хороша собака, дьявол её побери! Всё живое и хоть сколько-нибудь чувствующее оставляет ментальный след, ясно? Вроде отпечатка пальцев. — Штернберг в упор вколачивал всё это в Хайнца, с каждым словом рывком приподнимая его над землёй, и Хайнц ничего не видел, кроме разъярённого лица офицера: видел сбитые уголки на белоснежных резцах (словно однажды этот хищник вцепился в то, что оказалось ему не по зубам), видел засохшую кровь на кромках тонких ноздрей, лилово-сизые тени на подглазьях, нелепые разноцветные глаза за надтреснутыми очками — и что-то дикое и отчаянное в этих глазах, безмолвно кричащее, не находящее выхода, безнадёжное, подобно последнему взгляду осуждённого перед залпом расстрельной команды.
— Только ментальный отпечаток человека, причём экстрасенса, может не поддаваться прочтению, — зло продолжал Штернберг. — Никак не зверя! Я понятия не имею, кто так поработал над тем недоноском, да и мало ли какое дерьмо тут вынесло этими сдвигами… Я не желаю, чтобы эта дрянь ещё и тебя, идиота, на закуску получила! Хватит с меня на сегодня трупов, понятно?! Вместе пойдём!
Офицер резко отпустил Хайнца, и тот, не удержавшись на ногах, упал мокрой спиной в снег.
— Чего разлёгся? — тут же зарычал Штернберг. — Ждёшь, пока прибор в сосульку смёрзнется? Двигайся, двигайся! Шевелись, солдат! Левой! Левой! А ну бегом марш!
И Хайнц побежал в гору, оскальзываясь на снегу, придерживая на груди автомат — хорошо хоть оружие и патроны не попали в воду. Офицер больше не доверял ему чемодан, тащился с этим треклятым сундучиной сзади, ругаясь, шипя, поминая Санкта Марию и призывая на голову злосчастного рядового все громы небесные.
Кое-как перевалив через гору, они свернули к ельнику в неглубокой лощинке, и там офицер приказал остановиться. Он повелел Хайнцу идти собирать хворост, а после наломать побольше лапника, сам же сел у поваленного дерева на чемодан, откинулся спиной на ствол и изнурённо прикрыл глаза. Хайнц бродил кругами, опасаясь далеко уходить от командира. Снег не проникал сквозь сплетение ветвей, землю густо устилал нетронутый тёмный мох. В ельнике было сумрачно и страшновато.
Подтаскивая лапник, Хайнц удостоился созерцания самого настоящего чуда: Штернберг вытянул из груды хвороста ветку, пристально посмотрел на неё, и она занялась ярким огнём. Ветку он сунул в быстро разгоревшийся костёр. Затем помог Хайнцу соорудить заслон из лапника и ветвей упавшего дерева между двумя стоящими рядом молодыми елями, в нескольких шагах от костра. Работали молча. Поначалу Хайнц радовался, что командир его больше не ругает — недовольство этого человека заставляло его чувствовать себя полнейшим ничтожеством, — но и молчание офицера ему отчего-то скоро перестало нравиться. Хайнц пристроил на распорках неподалёку от костра мокрую шинель и полез к самому огню греться, но его всё равно знобило, и наваливалась неподъёмная усталость, переходящая в сонное оцепенение.