— Это же уникальные специалисты, — возмущался он, — а вы точите их на убой, точно скотину. Число наших сотрудников и без того ограниченно. До каких пор это будет продолжаться?
— Пока эти бездельники не придумают эффективную защиту для операторов, — ухмыльнулся Мёльдерс.
Следующую партию специалистов он выбил с помощью Каммлера, также участвовавшего в проекте, руководившего строительством подземных бункеров для смертоносных устройств. Каммлер предоставил в распоряжение Мёльдерса целый концлагерь, а чернокнижник продемонстрировал Гиммлеру кинофильм об испытании своего устройства узниках, после чего Гиммлер позаботился о выполнении всех требований стервятника. Эзау, через голову которого решалась участь его подчинённых, был взбешён.
— Да у него что, белая горячка? Он идиот — или специально выкашивает чужие подотделы? Клянусь, я смешаю с дерьмом этого чёртова маньяка, — говорил Эзау о Мёльдерсе.
Штернберг был полностью солидарен с начальником. Эзау отправился к Гиммлеру, а Штернберг выступил в одном из изданий «Аненэрбе» со статьёй, в которой громил «убийц немецких учёных». Последовавший за этой публикацией скандал был на руку Эзау: ничего не добившись у рейхсфюрера, он от своего имени издал указ, запретив сотрудникам оккультного отдела участвовать в проекте Мёльдерса. Душная тень накрыла мюнхенский институт. Штернберг, предчувствуя недоброе, забрал из редакции вторую статью и на другой день два часа просидел на очередном собрании, не открывая рта, только слушая, как не на шутку разошедшийся Эзау в прах разносит весь подотдел чернокнижника. С самого начала Штернберг решительно перечеркнул в себе желание остеречь начальника от скоропалительных действий. Вздумал посмотреть, что из всего этого выйдет.
Ждать пришлось недолго.
— Это саботаж! — кричал Гиммлер на Эзау. — Вы срываете важнейшие исследования! Именно сейчас, когда нашим солдатам требуется новое оружие! Уж не работаете ли вы на большевиков? Я вышвырну вас из институга!
Когда Эзау, совершенно белый, вышел за дверь, к нему подошёл какой-то человек и быстро заговорил что-то на ухо. Эзау вдруг стал задыхаться, хватаясь за сердце.
Больше Эзау в институте не появлялся. Он слёг в больницу после того, как в один день лишился должности, узнал о смерти сына и о тяжёлом состоянии жены. Мальчик, учившийся в «наполас», погиб, когда неизвестный закинул в учебный окоп к двенадцатилетним юнгманам боевую гранату. У жены Эзау случился выкидыш, когда ей доставили извещение о гибели сына.
Мёльдерс настаивал на том, что истинным инициатором попытки сорвать проект «Чёрный вихрь» был Штернберг, и всё потрясал журналом со скандальной статьёй, но Гиммлер, пробежавшись взглядом по первому столбцу статьи, хмыкнул и заявил: «Ну хоть иногда кто-то должен вас критиковать».
От 25.X.44 (отрывок)
(…) Теперь я хорошо знал почерк Мёльдерса — и был уверен, что именно чернокнижник посоветовал определить меня в равенсбрюкскую комиссию. Оставалось лишь догадываться, что же Мёльдерс готовит мне на сей раз. В отличие от большинства чиновников, я ни на кого ещё не собирал компромата — а тут вызвал Валленштайна и поручил ему секретное задание начать сколачивать компру на Мёльдерса, да повнушительнее, чтоб под её весом у трупоеда кости затрещали.
Между тем ещё одна комната в сумрачном доме моей памяти была заперта, и ещё один ключ улетел во тьму. Я не остановил известного своими необдуманными решениями Эзау, потому что захотел попробовать избавиться от врага чужими руками. Ход вполне в духе Мёльдерса. Я запретил себе думать об этом — но за спиной уходила в тёмное небо огромная холодная скала, давившая меня каменным взглядом. Уже с месяц я не появлялся в лаборатории. Прежде я упорно гнал прочь посещавшую меня порой дерзкую мысль о том, что феномен Зеркал можно использовать в военных целях, но в последние недели, с каждой прочитанной фронтовой сводкой — а я всегда умел читать между строк, — эта навязчивая мысль всё определённее превращалась в тихую манию. Устройство, подобное Зонненштайну, — теоретически — могло стать оружием стратегического значения. Гиммлер не мог не понимать этого. Мне становилось страшно, едва я представлял, как Гиммлер требует новых отчётов относительно исследований Времени — когда я не смел и прикоснуться к Зеркалам своей рукой прокажённого.
Приехав в школу, я почувствовал, что прихожу в себя после приступа не имеющей названия болезни — и вокруг было много людей, выглядевших так, словно они выздоравливали после тифа, — ещё истощённые, но уже с прояснившимися лицами, с ёжиком отрастающих волос на покрытых шрамами головах. Число бывших заключённых как среди курсантов, так и среди обслуги превышало число эсэсовцев, что последним никак не могло нравиться, но посетивший заведение Гиммлер остался доволен царившим повсюду образцовым порядком — ибо не существует на свете более старательных работников, чем люди, чудом вышедшие из концлагеря и отчаянно боявшиеся из-за какой-нибудь провинности туда вновь попасть.
Впрочем, я не намеревался никого отправлять обратно.
Одной общей переклички на монастырском дворе сразу по приезде из Равенсбрюка мне хватило, чтобы раз и навсегда запомнить имена всех — от талантливейшего из курсантов до последнего из полотёров. И было что-то роковое в том, что почти каждое имя в моей памяти хранилось вместе со слепком чьей-то души — а сам я по-прежнему оставался для бывших узников запакованным в мундир ходячим манекеном. Я всё отчётливей понимал, что сумею создать из заключённых хорошо обученных рабов, но сотрудников — никогда.
Для курсантов из числа бывших узников обычный распорядок в школе был таков: утреннее построение, завтрак, теоретические занятия, перерыв на обед, практические занятия, личное время, ужин, вечерняя поверка. Помимо Штернберга в школе было ещё шесть преподавателей и несколько инструкторов, все — работники оккультного отдела «Аненэрбе». На первом занятии с бывшими заключёнными Штернберг многозначительно произнёс: «Здесь вы узнаете, что человеческие возможности неизмеримо больше того, что вы когда-либо смели себе вообразить». Уже после первой недели невиданных уроков курсанты боялись Штернберга больше прочих офицеров школы, а между собой именовали его «главным колдуном».
Штернберг постоянно присматривался к подопечным: неисправимых строптивцев и замышляющих что-либо хитрецов он решил во избежание дальнейших неприятностей сразу отправлять работниками на какую-нибудь ферму. Его ученики — учитывая, какими опасными знаниями он собирался их вооружить, — должны были повиноваться ему как богу.
В этом отношении его особенно интересовала бывшая заключённая под номером 110877. Украдкой он лелеял мечту завести в своём подотделе маленькое ручное чудовище (не гладить, не подкармливать, слушается только хозяина) и драпировал своё тщеславие оправданием: всё равно это лучшее, что можно предложить несчастной девчонке, покалеченной жестокостью зловещего дара.
Штернберг тщательно наблюдал за ней. Если девица хоть единожды попытается кого-то здесь убить, это будет означать, что ментальная корректировка не удалась, и тогда — как ни противно и ни жалко — придётся отдать приказ застрелить её. Каждый вечер он предавался медитации над берёзовым амулетом с её руной, согревая в руках маленький кусочек дерева, вкрадчивыми пальцами бродя вдоль глубоко врезанных линий мрачного знака, переписывая «Хагалац» на «Альгиц», её гибель на тень собственной жизни. «Я тебе не сделаю ничего плохого, повинуйся мне, и всё будет хорошо; повинуйся мне, повинуйся мне, повинуйся мне, повинуйся!»