Передвинув флажок предохранителя, Штернберг затолкнул пистолет в кобуру. Дана вышла из-за его спины и поглядела в солнечную пустоту в проёме распахнутой калитки.
— Куда он пошёл? — тихо спросила она.
— Обедать. Жаркое трескать, вином заливать. Чтоб ему подавиться.
— Доктор Штернберг… — По дрожащему блеску в её глазах было видно, что она всё прекрасно поняла. — А что теперь будет?
— Бог его знает, что будет. Одно ясно: ничего особенно хорошего… Но ты не бойся. Он тебе ничего не сделает. Я ему башку сверну, если он ещё раз попробует к тебе лапы протянуть.
— А вам… а вам что будет? Он же ваш начальник.
— До поры до времени. Недолго ему уже в начальниках ходить. Забудь о нём. Он просто падаль. Вони от него много, вот и всё.
Дана, стоя перед ним, так низко опустила голову, что стало видно узкую бледную шею и уходящую под воротник лесенку позвонков.
— Ну, чего скисла? — Штернберг слегка тронул девушку за нос. — Иди учись. У тебя завтра экзамен по биоэнергетике. Только не в классы иди, а в библиотеку. С тобой там Франц побудет, пока эти не уедут…
— Это всё из-за меня, — прошептала Дана. — Теперь у вас из-за меня будут неприятности.
— Глупости какие. Ну-ка покажи, что у тебя на шее.
— Это он своим когтем.
Дана запрокинула голову. На нежной коже багровела яркая полоса с кое-где проступившими росинками крови.
— Пойдём со мной, — Штернберг отвёл девушку в тень ветвистых яблонь, к самой ограде, в тот угол сада, который не было видно из окон, убедился, что поблизости никого нет, опустился перед своей ученицей на колени, привлёк её к себе и снял всю скверну гнусного мертвецкого прикосновения долгими влажными поцелуями, скользившими вдоль солоноватой ссадины на её тонкой шее. Дана жмурилась и подёргивалась от удовольствия, запрокинув улыбающееся лицо к всплёскивающему лепетанием листвы низкому пологу яблоневой кроны, прозрачно- и тёмно-зелёному, в подмигивающих солнечных прорехах.
Штернберг проводил Дану в библиотеку, после чего послал Франца охранять её до отъезда опасных гостей. Франц был крайне раздосадован поручением: он крепко невзлюбил эту курсантку ещё с того дня, когда она ранила боготворимого им шефа, а позже стал отчаянно ревновать Штернберга к ней, смутно ощущая, что дикая девица проделала с его обожаемым шефом нечто гораздо более опасное, нежели даже удар ножом под рёбра. Ворча, Франц отправился выполнять приказ и все два с половиной часа просидел возле исключительно хорошенькой девушки, как сыч, смеша её своим насупленным видом.
Мёльдерс уехал, оставив список курсантов, которые ему требовались не позже чем через две недели. В списке значилась и фамилия Даны, трижды подчёркнутая. До самого отъезда Мёльдерс ни словом не упомянул стычку в монастырском саду, но Штернберг чувствовал ядовитые и глумливые взгляды, бросаемые исподтишка стервятником. Теперь чернокнижник знал его сокровенную тайну, и это было страшно. Это было больше чем страшно. Ужас по капле, медленной отравой втекал в душу, к ночи налившуюся смертельной свинцовой тяжестью. Вконец измученный угрожающей неизвестностью, Штернберг обратился с вопросом к рунам. «Что её ждёт?» — хотел спросить он, но побоялся. Подумав, сформулировал вопрос иначе: «Что я должен сделать, чтобы уберечь её?» — и высыпал из холщового мешочка ясеневые пластинки в круг света настольной лампы. Руны обратили к нему только один знак: «Одаль». Как Штернберг ни ломал голову, не сумел понять, чем в его до крайности скверной ситуации может помочь «Одаль» — мирная руна родового поместья, домашнего уюта. Взяв себя в руки, он принялся за рунический расклад на судьбу — и угрозу в раскладе представляла зловещая «Хагалац», а спасение — всё та же бесполезная «Одаль». Руны словно издевались над ним. С досадой Штернберг смёл сакральные знаки в ящик стола, будто никчёмный хлам.
Потом он лежал в кромешной темноте на ледяных простынях и чувствовал, что тяжело болен. Он сам без труда поставил себе диагноз. Его болезнь звалась страхом — и не вульгарным страхом за собственную шкуру, которому он никогда не придавал особого значения, а непреодолимым обессиливающим страхом за другое существо. Он впервые в полной мере испытал с ума сводящую силу страха за другого человека — хрупкого, беззащитного, такого нужного. Он тосковал по своему прежнему холодному спокойствию одиночки: близкие давно жили за границей, в безопасности и достатке, а Зельман был всё-таки защищён доспехами высокой должности. Штернберг дрожал всем телом от липкого озноба. Дана. Дана. Ну как, как же ты допустил, дрянное ничтожество, чтобы о ней узнал этот упырь? Как ты позволил этому вурдалаку раскрыть, что она значит для тебя? Зачем ты, недоумок, вообще затеял когда-то вражду с этой нечистью? И почему ты не пристрелил его сегодня? Побоялся за свою карьеру… Штернберг готов был завыть от ярости и досады. Дана…
Утром Штернберг сидел в здании на Принц-Альбрехтштрассе, в приёмной рейхсфюрера, держа на коленях чёрный портфель. Перед отъездом он поручил своему верному помощнику охранять курсантку Заленскую так, как если бы эта девушка приходилась Францу родной сестрой (тот был далеко не в восторге от задания, но возражать, разумеется, не посмел). Внезапно высокие двери распахнулись, и из кабинета шефа СС вышел не кто иной, как Мёльдерс. У Штернберга разом онемели вцепившиеся в край портфеля пальцы, но он даже не поднялся при появлении начальника, глянул высокомерно и вызывающе. Мёльдерс лишь слегка прищурился. Никто из них не проронил ни слова. Они только смерили друг друга взглядами — будто пропороли штыками.
Штернберг подходил к дверям с чувством, будто в притолоке установлена гильотина, но, едва переступил порог, у него отлегло от сердца: мысли сидевшего за столом человека не таили угрозы. Однако же, когда он сел напротив, Гиммлер положил перед ним какие-то бумаги.
— Как это следует понимать, Альрих?
Это были доносы двух курсанток школы «Цет» на Дану и отчёт Мёльдерса о психометрическом анализе. Штернберг вновь помертвел. Значит, вот чем занимался вчера падальщик до его приезда. Собирал кляузы. А вот и собственная поэма стервятника… Взгляд заплясал по строчкам. «Противоестественное влечение к представительнице низшей расы» — тьфу ты, чёрт… Только не паниковать. Штернберг взял бумаги в левую руку и услышал далёкий голос Гиммлера: «Уберите от меня эту дребедень. Моя интуиция говорит, что носитель чистой германской крови и высших психических качеств не может заинтересоваться какой-то грязной славянкой…» Шеф же ни слову тут не верит, во всяком случае, пока.
Штернберг растянул губы в пренебрежительной улыбке.
— Не убеждает. Рыхлая работа. Пустая писанина. Если б я собирался обвинить кого-нибудь в расовом преступлении, то потрудился представить настоящие доказательства, а не бабьи сплетни. Свидетелей, фотографии. А то, видите ли, «влечение», «преступное желание». Болтовня. Но доказательств здесь и быть не может, потому что всё это полнейшая чепуха, вы ведь и сами понимаете. Эта русская девица — сильный экстрасенс, и не далее как вчера мы с Мёльдерсом немного повздорили, решая, под чьим началом она будет работать. По-видимому, вот так неизобретательно он решил добиться своего.