Моя руки в дамской комнате, она разглядывала свое лицо в зеркале. Надо уговорить Колетт переехать, убедить ее, что это разумно. И при этом не слишком перепугать. Прошлой ночью кассета ужаснула ее, но это было неизбежно. Для меня это тоже был шок, сказала она себе. Если Моррис нашел Айткенсайда, может, Кэпстик тоже неподалеку? Может, он притащит домой Макартура, поселит его в хлебнице или в ящике туалетного столика? Может, одним прекрасным утром она сядет завтракать и увидит, как Цыган Пит прячется под крышкой масленки? Вздрогнет ли она, когда Боб Фокс постучит в окно?
Переезжай, подумала она, авось, немного запутаешь их. Даже временная неразбериха может сбить их со следа. Они могут разбрестись, потерять друг друга на бескрайних пространствах мира мертвых.
— Эге-ге-гей! — заорал Моррис ей прямо в ухо. — Боб — твой дядя!
— Правда? — удивленно переспросила она. — Боб Фокс? Я всегда хотела иметь родственника.
— Черт побери, Эмми, — сказал Моррис, — она совсем тупая или как?
В вечер, когда они вернулись, Моррис прокрался в дом вместе с ними; остальные, его дружки, похоже, испарились где-то в Бедфордшире, между развязками 9 и 10. Чтобы удостовериться, она приподняла коврик на дне багажника и уставилась в холодное металлическое нутро: ни единой души. И чемодан вроде не потяжелел. Пока неплохо. Но выгнать их навсегда — это уже другой вопрос. Дома она принялась хлопотать над Колетт, советуя ей принять горячую ванну и посмотреть краткое изложение «Улицы Коронации» за неделю.
— Вряд ли покажут, — сказала Колетт. По всем каналам только освещение похорон. — Господи. Сколько можно. Ее ведь уже похоронили. Она не встанет из гроба. — Колетт плюхнулась на диван с миской хлопьев в руках, — Давай купим спутниковую тарелку.
— Давай, когда переедем.
— Или кабельное телевидение проведем. Что угодно.
Не унывает, думала Эл, карабкаясь по лестнице, или она просто забывчива? На заправке там, в Лестершире, лицо Колетт приобрело оттенок овсянки, когда до нее дошло, какой зверинец путешествует на заднем сиденье их машины. Но сейчас она пришла в себя и снова начала брюзжать по мелочам. Не то чтобы вернулся цвет лица, у нее никогда и не было этого цвета; но Эл заметила, что когда Колетт бывала напугана, она втягивала губы так, что те практически исчезали; в то же время глаза ее как бы западали, и розовые ободки вокруг них становились еще заметнее.
Эл осела на кровать. Она жила в хозяйской спальне. Колетт, переехав, втиснулась в комнатку, которую агент по недвижимости, продавая квартиру Эл, тактично описал как маленькую спальню на двоих. Хорошо, что у нее было мало одежды и ноль пожиток — или, если выражаться словами Колетт, сокращенный гардероб и минималистская философия.
Эл вздохнула, вытянула сведенные судорогой ноги, изучила свое тело на предмет спиритических болей и страданий. Некое существо щипало ее за левое колено, какая-то одинокая душа пыталась взять за руку. Не сейчас, ребята, попросила она, дайте мне отдохнуть. Надо, подумала она, привязать к себе Колетт. Вписать ее в документы на дом. Дать больше оснований остаться, чтобы она не смоталась в приступе хандры, или повинуясь порыву, или под давлением странных событий. У всех есть предел терпения; пусть она и отважна — непоколебимой отвагой человека, лишенного воображения. Я могла бы, подумала она, спуститься и сказать ей в лицо, как безгранично я ценю ее, приколоть к ее груди медаль, «Орден Дианы» (покойной). Эл выпрямилась. Но ее решимость угасла. Нет, подумала она, как только я увижу ее, она начнет меня бесить — сидит там боком, закинув ноги на подлокотник кресла, и болтает пятками в этих своих бежевых носочках. Почему она не носит тапочки? В наши дни делают вполне симпатичные тапочки. Что-то вроде мокасин, к примеру. На полу у ее кресла стоит миска, наполовину полная молока, в котором плавают солодовые хлопья. Какого черта она бросает ложку в молоко, когда решает, что наелась, так что брызги разлетаются по ковру? И почему все эти мелочи складываются в одно огромное раздражение? До того как я впустила в дом Колетт, подумала она, я верила, что со мной легко ужиться, что для счастья достаточно, чтобы люди не блевали на ковер или не водили к себе друзей, которые блюют. Я даже думала, что иметь ковер — уже здорово. Я казалась себе вполне мирным человеком. Возможно, я ошибалась.
Она достала из чехла магнитофон и поставила его на столик у кровати. Убавила громкость и перемотала кассету назад, чтобы найти прошлую ночь.
МОРРИС: Сбегай за пятком «Вудбайн», [36] а? Спасибо, Боб, ты человек ученый, да еще и джентльмен. (Рыгает.) Черт. Не стоило мне жрать тот луковый пирог с сыром.
АЙТКЕНСАЙД: Луковый пирог с сыром? Иисусе, я как-то раз слопал такой, на скачках, помнишь, как мы отправились в Честер?
МОРРИС: О-о-о, да, еще бы! И у Цыгана был с собою винчестер, да? Честер-винчестер, вот мы уржались!
АЙТКЕНСАЙД: Я чуть не помер из-за этого пирога. Рыгал, мать его, три недели.
МОРРИС: Слышь, Дин, сейчас таких пирогов не стряпают. Помнится, Цыган Пит вечно говорил, жив буду, Донни, жив буду — не забуду. С ним со смеху можно было помереть. Слышь, Боб, ну ты как, собираешься за куревом?
АЙТКЕНСАЙД: «Вудбайн» больше не выпускают.
МОРРИС: Что, «Вуди» больше не выпускают? А почему? Почему нет?
АЙТКЕНСАЙД: И пяток купить больше нельзя. Теперь надо брать десяток.
МОРРИС: Что, покупать десяток, да еще и не «Вуди»?
МОЛОДОЙ ГОЛОС: Где ты был, дядя Моррис?
МОРРИС: В преисподней. Вот, блин, где.
МОЛОДОЙ ГОЛОС: Смерть — это навсегда, дядя Моррис?
МОРРИС: Ну, Дин, приятель, тебе решать, если придумаешь, как, блин, воскреснуть, то вперед и с песнями, мне по фиг, я и бровью не поведу. Если у тебя есть связи, используй их, мать твою. Я заплатил сотню фунтов, целую сотню бумажками одному знакомому парню, который пообещал мне новую жизнь. Я сказал ему, мол, только чтоб никаких там африк, слышь, че я говорю, я не хочу родиться черножопым, и он поклялся, что рожусь я в Брайтоне или в Хоуве, который рукой подать, рожусь в Брайтоне, свободный, белый, совершеннолетний. Ну, не совершеннолетний, но ты меня понял. И я подумал, неплохо, Брайтон на берегу, и когда я буду мелким, то буду дышать морским воздухом и все такое, вырасту сильным и здоровым, к тому же у меня всегда были приятели в Брайтоне, покажи мне парня, у которого нет приятелей в Брайтоне, и это окажется распоследний дрочила. В общем, этот гад забрал у меня наличные и смылся. Бросил меня на произвол судьбы, мертвого.
Элисон выключила магнитофон. Как же это унизительно, подумала она, как омерзительно и позорно жить с Моррисом, жить с ним все эти годы. Она обхватила себя руками и побаюкала. Брайтон, что ж, естественно. Брайтон и Хоув. Морской воздух, скачки. Если бы только она догадалась об этом раньше… вот почему он пытался забраться в Мэнди, тогда, в отеле. Вот почему не давал ей спать всю ночь, лапая и стаскивая одеяло, — не потому, что хотел секса, но потому, что планировал родиться заново, провести девять месяцев в ничего не подозревающем теле… гнусный, грязный проныра. Она легко представляла его в номере Мэнди, представляла, как он скулит, распускает слюни, унижается, ползая по ковру, тащится к ней на брюхе, выпятив вверх жалкий зад: роди меня, роди меня! Господь всемогущий, думать об этом невыносимо.