На другом стеллаже — тоже книги, и до меня доходит, что все они — мои. Мэри Шелли, Эдгар Аллан По, Г. Дж. Уэллс, Жюль Верн, Сэмюэл Беккет, Рэймонд Чендлер, Уильям Гибсон, Умберто Эко, Мардж Пирси, Маргарет Этвуд. Наборы, созданные мной для «Попс», тоже здесь, но они другие. Вместо цветастых коробок с логотипом компании материал теперь содержится во взрослых книжках с моим именем — Алиса Батлер — на корешке. На миг я ощущаю себя писателем; всегда хотела узнать, каково это. А потом вдруг все становится странно. Я осознаю, что этот коттедж находится внутри моего мозга, и думаю: внутри своего мозга, скорее всего, бродить опасно, даже если он замаскирован под коттедж, а ты объективно находишься внутри сновидения.
На полу лежит одинокий деревянный кубик, на двух гранях — буква «А». Остальные четыре пусты. Если не считать кубика на полу, здесь абсолютный порядок, но я думаю: надо прибраться! Надо, чтобы во всем этом появился какой-то смысл! Надо сматываться отсюда. Я изо всех сил сосредотачиваюсь, почти медитирую, и комната плавится, превращаясь в код. Я недоумеваю, куда они улетучиваются — коттедж и его содержимое, — а потом осознаю, что они заполняют пустые грани деревянного кубика. Непонятно, как это происходит; чуток погодя я моргаю и обнаруживаю, что процесс завершен, коттедж исчез, и я снова одна в лесу. Я трогаю кулон, как делаю всегда после каких-нибудь драматических или опасных происшествий, и обнаруживаю, что он изменил форму. Я в бешенстве вытаскиваю его за цепочку и вижу, что теперь на ней вместо фермуара с числом внутри — маленький деревянный кубик, и на шесть его граней нанесена вся информация из коттеджа. И хотя я наизусть знаю код кулона и ничего, по сути, не потеряла, я кричу нет! так громко, что голос мой эхом разносится по лесу, и птицы слетают с деревьев, точно пыль, выбиваемая из старого дивана.
Я просыпаюсь среди ночи. Дрыхла несколько часов. С мутной головой и сиплым горлом я подумываю встать, но у меня почему-то не выходит, так что я просто лежу пластом на своей кровати в комнате 23, скорбя по себе. Интересно, заглянет ли хоть кто-нибудь утром, или, как обычно случается в наши времена, мне придется болеть в одиночестве без чьей-либо помощи и утешения? Даже Атари чаще всего не очень обращает внимание, если я больна. На языке Пауля Эрдёша, кошки — боссы, а не рабы. Фу, какая ты жалкая, Алиса. В любом случае, толку ноль. Быть жалкой полезно, только если кто-нибудь наблюдает. Все тело болит; я встаю и набираю стакан воды из-под крана. Беру с полки книгу и заваливаюсь обратно в кровать. Здесь холодно, а может, это просто лихорадка. Наверное, стоит что-нибудь от нее принять.
Что у меня есть с собой? Чуть-чуть Arsenicum, чуть-чуть Lycopodium, чуть-чуть Nux Vomica и чуть-чуть Gelsemium. [87] Хм-м-м. Не такой уж богатый выбор, учитывая, что существуют десятки тысяч гомеопатических снадобий. Но меня морозит, и по-прежнему все время хочется прибраться. Я что, нервничаю из-за будущего? Нет. Думаю ли, что могу умереть от этой болячки? Да, хотя это иррационально. Каждый раз, простыв, я боюсь умереть. Привередливость, как и холод, подразумевают и Arsenicum, и Nux. Однако я не особо сердита или раздражена (Nux), а страх смерти — это определенно Arsenicum. Я не так беспокоюсь, как обычно бывает от Arsenicum, но все равно принимаю 200 микрограммов и, даже не глянув на книжку, засыпаю опять.
К летним каникулам я факторизовала столько чисел, что чуть не спятила. Прошу двухнедельный перерыв. Однако, по мнению дедушки, я сделала достаточно, и он на неопределенный срок вообще снимает меня с проекта. Бабушка одобряет, что он освободил меня от этого титанического труда: теперь у меня будет «нормальное лето», как у «других детей». Я радуюсь: можно плюнуть на остаток работы, — но стоит каникулам начаться всерьез, и у меня внутри все ноет: я оставила что-то незаконченным. Ненавижу это чувство. Словно прогуливаешь школу в день контрольной: ни тебе испытания, ни приятного ощущения, что оно позади.
На день рождения старики преподносят мне празднично обернутые коробки: новую шариковую ручку для школы (в этом году я перехожу в единую среднюю, по поводу чего взволнована/нервничаю), книгу о пернатых в естественных условиях, выпущенную Королевским обществом защиты птиц, набор моих собственных столбиков для крикетной калитки, кружку с портретом Дэвида Гауэра, [88] кассетный плейер со встроенным радио и серебряные электронные часики. Это самый богатый улов подарков за всю мою жизнь! Может, все оттого, что мне простое число лет. В минувшем году дедушка объяснил, что я родилась простого числа простого месяца, но, разумеется, тогда мне было десять: 2×5. Теперь я вся насквозь простая! Я заканчиваю открывать свои подарки, и бабушка растолковывает, что за большущий ящик для чая дедушка затаскивает в гостиную.
— Это от твоей мамы, — объясняет она. — Книги. Дневники. Не знаю, может, ты еще слишком юна… но она очень настаивала, чтобы ты получила их в свои одиннадцать. Так что вот.
Дедушка доволакивает ящик до центра комнаты, разгибается и стоит, смотрит на него, слегка отдуваясь. Я не знаю, что творится с моим лицом. Мама? Умереть не встать.
— Ну что ж… — говорит дедушка.
И я думаю, это «ну что ж» означает, что мне придется ознакомиться с содержимым ящика прямо сейчас, причем оба они будут на меня смотреть. Вместо этого старики слегка озабоченно переглядываются и выходят из гостиной.
О боже. Я сижу и таращусь на ящик, сама не зная, что делать. Понятия не имела, что мама оставила для меня какие-то вещи. Почему мне раньше никто не сказал? Когда я еще жила с папой, я бы все отдала, чтобы прикоснуться хотя бы к локону ее волос. Если бы я нашла хоть что-то — одну сережку, тонкий браслетик, крохотный оторванный уголок старого списка покупок, — я бы хранила это бережнее, чем что угодно во всей своей жизни, бережнее даже, чем кулон. Но никогда ничего не находилось. Как будто моя мама была привычкой, которую папа бросил, каждый мельчайший след ее существования был уничтожен — и недели не прошло после ее смерти. Когда я вернулась в квартиру (я тогда гостила в старом доме бабушки и дедушки, в городе), все, связанное с мамой, исчезло. Все. Не осталось ни лифчиков, ни книжек, ни изжеванных старых шариковых ручек, ни серого хлеба из непросеянной муки, ни открыток с балеринами, ни жестянок с мятными конфетками, ни горшков с растениями, ни кассетника, ни пленок, ни записных книжек, ни яблочных огрызков, ни помады, ни скрипки, ничего. И он думал, я не замечу.
А теперь — вот это. Целый ящик вещей, которые она трогала; книги, которые она взаправду читала. Дневники? Представьте себе. Широко распахнув глаза, я приближаюсь к ящику. Крышка снята. Черт меня побери! Здесь не только книги. Здесь есть плюшевый мишка, старый и потрепанный, его голова торчит из стопки романов. Кассета, на которую, как я позже выясню, записана с радио серия скрипичных концертов. Остаток деньрожденного утра я провожу, медленно и осторожно перенося свое сокровище наверх — маленькими удобными кучками. Потом перетаскиваю пустой ящик и вновь наполняю его стопками книг. Мишка теперь сидит на моей подушке. Я слушаю кассету на своем новом стерео. Ни одну из книжек я еще не открывала.