Ростов, еще более древний, заросший язычеством как мхом, вовсе не подходил для задуманного.
Утвердившись в этом мнении, князь отложил на время труды и думы и поехал в монастырь за рекой. Потревоженных монахов смиренно попросил проводить его к книжнику Нестору – но вдруг получил отказ. Чернецы, назвав Нестора отшельником, объяснили, что он ископал в лесу пещеру – затворяется там иногда по целой седмице. И нынче ушел туда.
– Нельзя ли послать за ним? – удивленно спросил князь.
– Невозможно. Сбросить монаха с высоты молитвенного делания – все равно что князя скинуть за ногу с коня.
Вняв сравнению, Мономах уехал и вернулся через три дня. Книжник сам встретил его в монастырском дворе, низко поклонился.
– Не держи на меня зла, Нестор, – покаянно молвил князь. – Если из-за обиды на меня ты не идешь в Киев, то я на колени перед тобой встану и при всех буду просить тебя вернуться в Феодосьеву обитель.
Разглядывая монаха, Владимир Всеволодич отметил, как тот изменился. Очи глубоко запали и смотрели с каким-то иным выражением, прибавилось складок на лице, но при том черты не обострились, как у аскета, а напротив, стали мягче. Князю подумалось: это лицо человека, кротко сострадающего миру.
– Прости меня, князь, – сказал Нестор, – за то, что невольно заставил тебя думать, будто я обижен на тебя. Никакого зла ты мне не сделал. А на колени я сам перед тобой встану, чтобы ты не просил меня вернуться в Киев. Нет мне туда дороги.
– Слышал я от боярина Яня Вышатича о твоей причуде, – ответил князь, – но не верил. Пригласи, что ли, меня в свою келью. Хочу беседовать с тобой, Нестор.
– Келья моя убога для тебя, князь.
– А мне и не нужно от тебя палат каменных.
Рубленая камора, служившая книжнику жильем, едва вмещала лавку и крошечный стол со свечой. Коротко оглядевшись, Владимир Всеволодич явно не обнаружил того, что рассчитывал увидеть.
– Не ищи пергаменов и чернил, князь, – качнул головой Нестор.
– А я-то хотел спросить тебя, намерен ли ты продолжить труд игумена Никона – летописец русский, – слегка разочарованно проговорил Мономах. – Вижу, что и помыслов у тебя таковых нет. А ведь были?
– Что было, того уж нет. Летописец мнился мне орудием для поучения власть преимущих. Хотел я с князьями говорить как стоящий над ними, обличающий злые дела, восхваляющий великие. А сам-то нищ духом, погряз в смертной гордыне, – каялся Нестор.
– И чем теперь тебе мнится летописец?
– Когда игумен Никон писал свой труд, – не сразу ответил монах, – то и сам он хоронился от князей, и летописец держал подалее от них. Думаю, если продолжить его дело, то и меня станете раздирать – делить, как столы княжеские. Ты, князь, потянешь в одну сторону, Святополк Изяславич в иную, Олег Святославич в третью… Вот чем мнится мне нынче летописец.
– Нет нам более нужды выдирать друг у дружки столы, – возразил Владимир Всеволодич. – В Любече поклялись, что каждый держит свою землю и в чужую не лезет. Русь поделили между собой, чтобы не рвать ее с кровью!
– Братская любовь от клятв не родится. Ваши отцы, сыновья Ярослава Мудрого, клялись в любви друг к другу у гробниц святых Бориса и Глеба, а через полгода от этой любви не осталось и следа. Где любовь, там сейчас же влезает сатана.
– Это верно, – озадаченный напоминанием, сказал Мономах. – Но разве не для того ты писал житие Бориса и Глеба, а Никон – летописец, чтобы не повторялись на Руси прежние порухи? Ты должен перенять у Никона его труд!
– Летописец не учит не повторять ошибок, – возразил Нестор. – Да род людской и нельзя этому научить. Летописец рассказывает, как Бог исправляет людские ошибки и наказывает преступления… А Русь будет тяжко страдать от своих ошибок и грехов, от княжьих раздоров. Послушай, князь, что мне открылось в тот день, когда твой сын Мстислав бился под Суздалем с войском Олега. Видел я, как земля наша гибла от нашествия неведомого и беспощадного народа, все сметавшего на своем пути. В градах, через которые проходила бесчисленная рать, не оставалось ни князя, ни мужа, ни жены, ни младенца. Все было предано огню и смерти… Хотел я некогда возвеличивать Русь своими писаниями. Да не хочет Господь ее возвеличить за злые обычаи наши, за грехи неисчислимые. И мне с Богом не тягаться.
– От княжьих раздоров, говоришь, погибнет Русь, – удрученно повторил Владимир Всеволодич. – Прошу тебя, Нестор, держи в уме то, что скажу тебе. Не свора князей должна править Русью, а один – самовластец державный, как у греков царь. И клятвы тогда будут нелицемерные, и любовь неложная, и меньше места, где влезть сатане.
– Когда евреи потребовали у Бога поставить над ними царя, это значило, что вера в них ослабела и одна лишь десница Божья не удерживала их более от зла и бесчинств.
– Хочешь сказать, что сейчас на Руси сильна вера? – Мономах не понимал, к чему ведет речь книжник, и потому говорил раздраженно.
– Зависть будет всегда, – вздохнул Нестор. – Если самовластцем станет Святополк Изяславич, покоришься ему, князь?
– Покорюсь.
– А если кто из его сыновей? Покоришься младшему родичу?
Мономах смолчал.
– Любовь никакой властью не водворишь, князь, а род человеческий призван к святости, к высшей любви, – продолжал книжник. – Пускай Русь хотя б попытается стать святой…
– Сам же ты сказал – погибнет от ненависти и раздоров! – вспыльчиво бросил князь.
На этот раз промолчал Нестор.
– Не можешь возвеличивать Русь, – сердился Владимир Всеволодич, – пиши как есть: о злых делах, о беззакониях, о невежестве, о всех бедах русских. Пиши, как и за что страдает наша земля, отчего кровью напитывается и стонет. Господь дал тебе говорить книжными словесами, а ты молчишь, будто глухонемой!
– Не молчу я, князь. Богу молюсь. Молюсь, чтобы не сбылось мое видение. Но ты правду сказал: хотя и молюсь, и под землей себя изнуряю, а гордыню смирить не могу. О ничтожестве Руси писать душа не лежит. Отпусти меня, не томи, – с печалью попросил книжник.
Мономах встал. На лице у него была написана сильная досада.
– Еще перед Любечем был я в Печерском монастыре, видел там иконописца Алипия. Он подошел ко мне и сказал, чтобы я передал тебе его слова. Я не придал тем словам значения. А сейчас вспомнил. Вот что говорит тебе богомаз Алипий: «Молюсь, чтобы мое видение сбылось». Я не знаю, что это значит. Только верю, что Русь не погибнет и будет славна в веках. А ты не веришь!
Князь хотел уже пойти, стукнув дверкой, как снаружи затопало и загрохало. В келью просунулся озабоченный чем-то боярин Судила Гордятич.
– Епископ Ефрем, князь…
– Приехал?!
– Не доехал. Помирает в лесу.
С криком «Коня и лекаря!» Мономах ринулся во двор.
9