– Слава Богу, ты наконец приехал, владыко, – разворачивая коня, нетерпеливо завел он речь. – Дел много, и все не ждут. Завтра же поутру освятишь закладку Рождественской церкви. Потом надо ехать в Ростов, хочу там ставить в камне кафедральный Успенский собор, а меру для него взять ту же, что в церкви Печерского монастыря…
Пополнившаяся дружина продолжала путь. Черный голый лес не издавал ни звука, только громкий голос князя тревожил его сонное безразличие. На одежды людей оседали первые робкие снежинки. Скоро завьюжит, заметет все своей метлой белая зима. Земная круговерть идет своим чередом. И только кресты на церквах, множившихся по Руси, напоминали, что круговерть эта не вечна.
Олекса, оттертый от владыки князем, ехал невеселый. Даже желание Мономаха ехать в Ростов не обрадовало. Не до Ростова станет князю, едва услышит, какие вести привезли ему. Голову поповичу ломили думы о том, как исполнить поручение епископа. Шутка ли – найти такие слова, чтоб выгородить злодеев и мира на Руси не порушить. А если порушить, то совсем чуть-чуть. От такого задания он сам себя ощущал злодеем.
10
Как ни старался в уме взвешивать каждое слово, как ни удерживал язык за зубами, чтоб не портить торжество закладки нового Божьего храма, все-таки прорвало:
– Не в Ростов тебе надо, князь, а в Киев, где совершено преступленье. Давыд волынский и князь Святополк захватили в плен теребовльского Василька и ножом вынули ему очи, чтоб взять себе его землю. Давыд увез его на Волынь, а киевский князь готов ополчиться против тебя.
На праздничном пиру, где было это сказано, водворилось гробовое молчание. Стихли гудки и гусли, оборвались речи, смех и песни. Епископ Ефрем, сидевший возле князя, посерел лицом. Сам он с Владимиром не разговаривал о киевских делах – берег силы для освящения церковного строительства.
Поборов внезапную немоту, Мономах поднялся из-за стола.
– Как могли они, на кресте клявшись не искать зла для братии? – дрогнувшим голосом вопросил он.
– Возвели клевету на Василька и на тебя, князь. Объявили всему Киеву и под тем предлогом – будто вы, сговорившись, первые нарушили клятвы – пролили кровь.
– Святополк хотел отпустить Василька, – попытался смягчить епископ, но не смог сказать это громко. Снова начав хватать ртом воздух и схватившись за грудь, он привалился к столу.
– Со времен Святополка Окаянного не бывало еще на Руси такого зла. – На лице Мономаха медленно проступал ужас от услышанного. – Но тот просто убил братьев, а эти… – Его передернуло от омерзения. – Как и додумались до такого… резать глаза…
– У Святополка был пример, – подсказал боярин Судила, не менее ошеломленный. – Брат его, Мстислав Изяславич, таким же способом учинил расправу над киевскими людьми – тому лет уже тридцать будет. Сколько безглазых тогда по Киеву на ощупь ходило! Даже Бог услышал вопли киевской черни и скоро забрал Мстиславову душу.
Увидев наконец, что епископу худо, Мономах велел кричать лекаря. Ефрема взяли на руки, понесли из палаты. Князь в страшном волнении сел на скамью, сжал виски руками и скорбно затосковал.
Веселье пира кончилось, едва начавшись, но никто из дружинников не уходил. Вполголоса переговаривались, решали, большой ли быть войне, по-тихому тянули хмельной мед из чаш. Кравчие и стольники рушили жареных поросят и дичину, нагружали блюда едоков снедью.
– Давно ли случилось это? – спросил поповича суздальский посадник Георгий Симонич.
– В пути мы были три седмицы, а узнали проезжая через Киев.
– Нельзя тебе медлить, князь, – сказал посадник. – Три седмицы уже прошло, и пока сам будешь ехать, еще большее зло может совершиться.
– Князь! – выкрикнул кто-то в хмельном задоре. – Теперь твоя совесть будет чиста, если ссадишь Святополка с киевского стола. Он переступил через свою клятву, а ты исполни свою!
Дружина загомонила, соглашаясь. Но смотрели на Мономаха с недоверчивым ожиданием: не отступит ли от правой мести и возмездия, как в распре с Олегом, простив тому гибель сына?..
Не отступил.
– Судила, – поднял голову князь, – тотчас снаряди гонцов в Чернигов к Святославичам. Грамоту напишу, чтобы они собирали свои дружины и выступали к Городцу под Киевом, куда и я приду с ратью. Но пускай и на словах скажут им так: «Нужно исправить зло, случившееся в Русской земле, какого еще не бывало у нас. Среди нас, братьев, ввержен нож, – Мономах помедлил, нечаянно вспомнив сон, рассказанный Янкой в Любече, – и кровь полилась, наполнив чаши, из которых нам пить. Если не пресечем сейчас это зло, то нам перед Богом отвечать, когда начнет брат брата закалывать и когда придут половцы взять Русь, радуясь нашим бедам, и погибнет страна Русская». Так, мужи бояре?
– Справедливо, князь, – подтвердила дружина.
– В Переяславль также гонцов, – добавил Мономах, – чтобы рать была в сборе у Городца, когда приду…
Епископ Ефрем занедужил так сильно, что лекари не чаяли его выздоровления. Владыка и сам понимал, что земной путь его пройден, и отвергал все заботы о своем бренном теле. Только попросил перевезти его в монастырь и там готовился отойти в иные обители. Перед отъездом Владимир Всеволодич пришел попрощаться с тем, кто заменил ему в последние годы отца. В сильной кручине опустился на колени возле ложа. Слабой рукой владыка в последний раз благословил его.
– Володьша, – епископ впервые назвал так князя, – перед вратами смерти стою и молю тебя: не погуби труда своего, трудов отцов ваших и дедов. Они собирали Русь и орошали ее своим потом, чтобы процвел на ней всякий добрый злак. Ты сам немало пота утер, продолжая их дело. Твое имя ведомо уже и в иных землях, а будет звучать еще громче, и вся Русь прославит тебя со временем… если только не станешь пить ту чашу с кровью…
– Янка и тебе рассказала, владыко?.. – вымученно спросил Владимир.
– Я ведь и ей был как отец, – попытался улыбнуться епископ. – Прощай, князь. Мои труды окончены. Теперь у меня есть дело важнее всех земных. Ступай.
Мономах, не скрывая слез, прижался губами к его руке.
– Прости, отче…
После почти что бегом выбежал из клети. За монастырскими воротами ему подали коня. Дружина в сотню воинов ждала у реки. Но путь князю преградил ждавший у ворот чернец.
– Пришел попрощаться, Нестор? – от горя почти равнодушно спросил Мономах.
– Я пришел просить тебя, князь, чтобы мне ехать с тобой в Киев.
– Передумал?
– Владыка Ефрем поведал мне об ослеплении теребовльского князя, – горестно сказал Нестор.
– Да, ведь ты пророчил, что так все и случится, – безучастно промолвил Владимир Всеволодич.
– Не пророчил я, князь, – печально смотрел Нестор. – Мой учитель игумен Никон сказал мне однажды: что было прежде, то будет и впредь. В потоке земных лет и людских дел все повторяется. И двадцать пять лет назад было то же. Трое братьев Ярославичей клялись в любви, а вскоре клевета сделала их врагами друг другу. Но тот, кто посеял между ними ложь, вскоре сам погиб.