– Зато мне надо много. И ты останешься у меня, – заявил Олег. – Под рукой. Авось, пригодишься где ни то.
– Хорошо, брат, – снова улыбнулся младший.
– Ну пошли в хоромы. Угощу тебя медовой водой с сухарем. Разносолов и пирогов, прости, не держим. За коней не тревожься – их съедят. А тороки у тебя чем набиты?
– Окороками, хлебом. Закатим пир, брат, – смеясь, сказал Ярослав. – Твои братья дали мне все это.
– Эй, тащите все на поварню, – радостно закричал Олег парубкам, жадно глазевшим на диво – русского латынца. – Небось, брат Володьша прислал? Хочет задавить меня своей щедростью. От Святополка таких поминок вовек не дождешься.
Княжий двор стоял неподалеку. Ввалившись в трапезную, Олег стянул с головы шлем, весело гаркнул холопам, чтоб пошевеливались – дорогого гостя потчевать. Мигом стол уставили дареными яствами – копченым, печеным и жареным мясом, ветчинами, языками, лепешками, пирогами и караваями.
Вонзив зубы в первый попавшийся кус, Олег заговорил с набитым ртом:
– Брат Володьша весь в этом. Ще-едрый! Триста гривен серебра давал своему отцу за меня, чтоб мы помирились. Только мне его щедрость – что лишний мешок вьючному коню.
– Братья велели спросить тебя, не желаешь ли мира, – молвил Ярослав, не притрагиваясь к снеди. – Они дают тебе в княжение Муромскую землю.
– Я же сказал – не нужна мне их щедрость, – осклабился Олег, раздирая зубами жилистое мясо. – Что мое – сам возьму. Мне бы только отсюда выбраться. А ты мне поможешь… Так куда, говоришь, твоя матушка задевала отцову казну?
Ярослав попросил удалить холопов. Олег шевельнул рукой, дверь затворилась.
– Эту тайну моя мать открыла мне перед смертью. Все сокровища остались на Руси, она не смогла их вывезти – казна князя Святослава была слишком велика.
– Так велика, что даже у немецких послов глаза на лоб вылезали, – мрачно ухмыльнулся Олег. – А нам ни крошечки не досталось.
– Перед отъездом с Руси мать повелела отвезти все в монастырь возле Киева. Его называют пещерным.
– Печерским? – алчно переспросил Олег.
– Да, да. Все спрятано там, в какой-то из пещер под землей. И только несколько монахов знали о том.
– Плохо, – задумался старший брат.
– Почему?
– Потому что Киев не мой. А Святополк скорее удавится, чем отдаст мне казну отца. Да и как найти тех знающих чернецов… столько лет прошло… В общем так, – сказал Олег, разглядывая блюдо с костями. – Завтра поедешь договариваться о мире. Ври что хочешь, только чтобы мне с дружиной дали уйти отсюда. Невмоготу уже сидеть тут. – Олег стукнул кулаком по столу, так что кости на блюде подпрыгнули. – Жена над дитем ревмя ревет, молоко у нее в титьках пересохло.
– Я не хочу ничего врать, – удивился предложению Ярослав.
– Тогда соглашайся на все, что скажут. Обещай и клянись.
– Ты все это исполнишь?
– А как же, – заверил Олег.
…Тем временем в стан осаждающих спешно прибыл гонец из Киева. Задыхаясь от быстрой езды, кинулся к Святополку. Шатаясь, доложил:
– Половцы, князь. В воскресенье вечером подошли. Шелудивый Боняк повоевал села окрест Киева, пожег твой двор в Берестовом.
– Отпор дали?! – У Святополка от негодования зашевелились усы.
– К стенам не подпустили. На третий день они сами ушли, ополонясь.
– Слава Богу! – князь истово перекрестился. – Не могу сейчас же пойти к Киеву – будь он неладен, этот Олег. Пускай Путята ухи востро держит.
Едва успели обсудить с Мономахом наскок поганого Боняка на стольный град, как встретили другого гонца, почти замертво свалившегося с коня на руки отроков.
– Половцы у Переяславля, – прохрипел он. – Куря привел. Спалили пристани с лодьями и посадских в Устье.
Киевский князь схватил Мономаха за плечо.
– Все еще хочешь ждать, когда Олег попросит мира? – прошипел он. – Надеешься на его бедного родственничка?
– Завтра, если ворота не отворятся, пойдем на приступ, – с видимым спокойствием ответил Владимир. Только опущенная голова выдавала тревогу.
– Огненный приступ! – потряс кулаками Святополк.
Назавтра крепость ожила, вывалила из пасти деревянный язык моста. Все те же двое пришельцев из латынских земель выехали на поле со знаменем Олега. Встав перед станом, протрубили в рог. К ним подскакали княжи мужи и сопроводили к шатрам. Мир заключили быстро и даже поспешно. Князья на полуслове оборвали многоречивого на латынский манер посла:
– Не сотрясай языком воздух больше, чем нужно. Передай Олегу: пускай идет в Смоленск к Давыду, а потом с ним вместе приходит в Киев, на стол отцов и дедов наших, и не кобенится больше насчет Киева, потому как это старейший град в русской земле и только в нем достойно нам встретиться. Там сойдемся на совет и дадим друг другу клятвы. Да пусть крест целует, обещая все это.
Ярослав спросил, может ли он целовать крест за брата.
– Не можно, – встряли княжи мужи, покачав бородами. – Ты еще неизвестно какой веры – нашей или латынской. А нам ведомо, что латынцы неправильно целуют крест и святыням не поклоняются. И лицо у тебя голое, что для мужа великий срам.
– Я обычаи Руси уважаю и спорить не буду, – смиренно ответил Ярослав. – Только Олег из города не выйдет, пока ваше войско не уйдет. Как же ему крест целовать?
– А мы с тобой в город попов пошлем.
На том сговорились. Киевский и переяславский князья первыми приложились к кресту. Ярослав подтвердил, что видел это своими глазами, и отбыл обратно в крепость во главе тихо едущей конницы духовенства.
Трое иереев, взяв с Олега клятву на распятии, без промедления вернулись. На следующий день дружины Святополка и Мономаха ушли из-под Стародуба.
7
Дым и гарь от пожарища в Берестовом селе не рассеивались, но казалось, только густеют в сыром воздухе. Богадельный двор был забит погорельцами – черным людом, которому в Киеве не нашлось приюта. Стоны, вопли и рев детей смолкали к ночи и с рассветом вновь поднимались к небу. Послушники и монахи, отряженные для помощи и лечения, сбивались с ног. Запасы хлеба истощились в первые же дни, и чтобы прокормить ораву беженцев, монастырский эконом каждый день бегал в Киев, искал по боярским и купеческим домам христианское милосердие.
Низкое небо клубилось серыми тучами, будто дымом. К Нестору, застывшему на полпути от церкви до книжни, неслышно приблизился богомаз Алипий.
– Пошто на трапезе не был, брат? – заботливо спросил иконописец. – Пусть и скудна, да без нее совсем ноги протянешь. А ты, замечаю, не в первый раз чрево пустотою томишь.
– Вся Русь томится, – со скорбью молвил книжник, не обернувшись. – Дым и стоны над землей который год стоят.