– Я бы спас ее от позора, которым теперь покрыто ее имя во всех странах римской веры и даже на Руси! Я бы увез ее из Каноссы, и на соборах в Констанце и Пьяченце не прозвучали бы чудовищные слова, которые ей самой казались бесстрашными и честными… Но тогда у епископов не было бы причин признать ее брак с Генрихом недействительным, – грустно добавил он. – И я бы не мог надеяться…
Мономах задумчиво оценивал возможности, которые открывал ему этот невесть откуда взявшийся родич.
– Но теперь она свободна, а я снова не имею ни тени надежд, – горячечно заявил Ярослав. – После всего, что прозвучало на соборах, я не могу желать ее! Это было бы слишком… слишком…
Он не сумел подобрать нужное слово и смущенно притих.
– В моей душе она останется чиста, но взять ее в жены я не могу. Я так и сказал ей. А теперь говорю тебе как ее брату, заменяющему ей отца.
– Разве она просила взять ее замуж? – осведомился Мономах почти с неприязнью к прямодушному родичу.
– Нет. Но я поехал за ней на Русь, чтобы сказать об этом. Я увидел ее в Киеве… она стала еще бледнее… и еще прекрасней.
– Что она ответила тебе?
– Что никто из мужей более не притронется к ней. Что она посвятит остаток жизни молитве за грешную душу короля… Мне кажется, – с затаенной страстью выдохнул княжич, – она все еще считает Генриха своим мужем перед Богом. Она осталась верна ему…
– Найди себе другую жену, – безжалостно посоветовал Владимир.
Он подобрал меч и вышел из шатра в густо синеющие сумерки. Звезды в небе неторопливыми стежками вышивали свой обычный узор. Окликнув сторожевых возле шатра и услышав ответ, князь отправился дальше. Стены и ворота Стародуба охранялись с двух сторон – изнутри, дружиной Олега, и снаружи, дозорными, которых выставляли каждую ночь по приказу Мономаха. Ни скрытно улизнуть по реке, ни совершить внезапную вылазку, напав на спящего противника, осажденные не смогли бы.
С самого первого своего похода Владимир привык лично проверять ночную сторожу. Этому его научил варяг Симон, дружинник отца. И еще многое варяг вбил в голову княжичу-отроку: на войне снимать с себя оружие с оглядкой, не отягощать тело едой, а голову питием, спать помалу и не в княжьем шатре, а вместе с кметями, вставать рано, иногда и ночью обходя дозоры. А пуще всего – не полагаться на чужую исполнительность, ибо и самого преданного может постичь жестокое искушение. Самому во все входить, снаряжать, устраивать, выверять, исчислять, судить, наблюдать.
Вот уже четвертый десяток лет князь следовал этому правилу. А в последние годы перенес его со своего дома и дружины на всю Русь. И тоскливо становилось ему, когда не мог сам устроить ее дела, расставить по ней свою сторожу, выверить ее порядки...
Вернувшись через час, он застал новообретенного братца сладко спящим с поджатыми ногами. Возле сидел, скрючась, слуга-немец. При виде князя латынец в испуге схватил хозяина за ногу в холщовом чулке. Ярослав подскочил, хлопая глазами.
– Спи! – сказал Мономах.
– Я еду к брату, терпящему бедствие, чтобы оказать ему поддержку, – выпалил княжич, одуревши со сна.
– Окажешь. Если он впустит тебя в город.
– Я хотел предупредить тебя, Владимир.
Он толкнул ногой слугу и сказал по-немецки. Тот подал вина. Осушив чашу до дна, Ярослав простосердечно уставился на Мономаха.
– Король Генрих питает к Евпраксии дьявольскую страсть. Он одержим похотью, ревностью и ненавистью и может похитить ее. Он уже посылал за ней своих рыцарей. Лишь по случайности они не схватили ее в Венгрии, по пути на Русь. Им помешала толпа простолюдинов, которых возбудил призыв папы Урбана воевать с неверными. Толпе нужны предводители, и они потребовали от рыцарей Генриха вести их в Святую землю. Когда те поняли, что упустили Евпраксию, они обратили свой гнев и гнев черни на врагов Христовых. Иудеи, которым посчастливилось остаться в живых, бежали из города… – Княжич растер слипавшиеся веки. – Это происходит повсюду… Черни нельзя давать в руки оружие ярости. Это развращает и простолюдинов, и властителей… Но и евреи… они как будто тоже восприняли слова папы… Целыми родами снимаются с мест и направляются к Святой земле. Я видел их скопление на переправе через реку… Они думают, что обретут там своего мессию…
Вновь сложившись калачом, Ярослав заснул. Мономах знаком разрешил слуге остаться в шатре. Сам, завернувшись в мятель, отправился спать к костру, вокруг которого храпели дружинники.
6
Ранним утром к воротам Стародуба двинулся через поле отряд. Он состоял из двух человек – безместного княжича Ярослава Святославича и единственного слуги с белым стягом в руках. Со стены через заборола наблюдали за приближением удивительных послов, но опускать мост и открывать ворота не торопились. Когда рог оттрубил в третий раз, из надвратной бойницы высунулась голова в шлеме – осведомилась, кто такие и чего надо. Услыхав, что безбородый юнец в латынских тряпках набивается в родню к князю Олегу, голова разразилась бранью и велела обоим убираться, пока целы. Юнец не внял и продолжал настаивать, упирая на то, что христианская совесть не позволяет ему бросить терпящего бедствие брата.
– Я тебе сейчас покажу, кто тут терпит бедствие, – пообещала голова и выставила в стрельнице чело лука.
Стрела вонзилась в длинное древко стяга, расщепила его. Ни княжич, ни слуга не дрогнули.
– Так, говоришь, родич? – снова показалась голова. – Ну так скажи, родич, как звали твоего дядьку, который приезжал в Киев к князю Святославу послом от короля Генриха.
– Бурхард, епископ Трира.
– Верно, – удивилась голова. – А теперь вот что скажи: куда твоя мать подевала казну князя Святослава после его смерти?
– Об этом я скажу только брату Олегу.
Бойница опустела. Заскрежетали вороты, разматывая цепи, через ров перекинулся мост. За открывшимися створами поехала вверх железная решетка, открывая въезд. Ярослав вошел в крепость. Железо снова загрохотало, запирая город.
Перед княжичем стоял, уперев руки в бока, пеший воин в шлеме, но без брони, в нестираной рубахе. Давешняя голова из бойницы принадлежала ему. Еще несколько кметей окружили пришлецов.
– Так это тебя, заморыш, мой отец собирался посадить после себя на киевский стол в обход старших?
– Ты Олег? – заулыбался Ярослав и спрыгнул с коня. – Здравствуй, брат!
– Ну, здорово, поскребыш. – Олег дружески притянул его к себе, звонко хлопнул по спине. – На Русь прискакал стол добывать? В немцах тебе, выходит, ничего не отломилось. Да Русь-то – она хоть и отчина, а хуже мачехи. Сам, видишь, едва добыл себе стол – уже потерял. Дружина твоя где?
– Нет у меня дружины.
– Э-э, – почесал в затылке Олег. – Худо дело. Так ты, видать, решил, что стол тебе я доставать буду?
– Я могу и в Смоленске жить, мне мало надо, – простодушно сказал Ярослав.