— Комит Полихроний, — задумчиво молвил воевода. — Я знаю его. Он сейчас здесь, в Вышгороде. Сидел на пиру. Он знает тебя?

Несда сильно мотнул головой.

— Что он делал на Лысой горе?

— Зажигал огни на капище.

— А потом убил сына варяга?

— Да.

— Почему ты никому не сказал об этом?

— Утром все ушли на войну с половцами. После был мятеж. Князя прогнали. Потом мы бежали из Киева.

Несда выронил из рук пустую кружку и обтер потный лоб.

— Он убил не только Георгия… Новгородского епископа удавили по его слову. Я слышал на конюшне, как он обговаривал это с холопом. А все решили, что виновны полоцкие бояре.

Янь Вышатич встал, ушел к дверям. Вернулся. Налил меду. Осушил кружку и промокнул рукой усы. Снова сел.

— Твое свидетельство холопа м алого стоит. Если ты скажешь против Полихрония на суде, можно лишь требовать для него испытания железом. Но он подлежит митрополичьему суду, а значит, дело худо. Греки не признают испытания железом. К тому же… что ты делал на владычной конюшне?

— Спал.

— Он скажет, что ты воровал овес или хотел свести коня. Тем и кончится. Тать не может быть послухом.

— Я… не стану… говорить против… — из последних сил пробормотал Несда. — Мне не поверят. Бог… судья.

Он завалился вбок и упал на пол. Воевода рванулся к нему, перевернул на спину. Несда был горяч, как хлеб, вынутый из печи. Боярин переложил его на лавку, выбежал в сени, сбил с ног сунувшегося холопа.

— Лекаря!

16

Все пронеслось перед глазами будто в единый миг. Толпа ростовчан с дубьем и дрекольем перед церковью, довольная ухмылка Коснячича, книжня Святой Софии, пропахшая кожей и чернилами. Захарья с деревяшкой и ножиком в руках, синий от удушья Добромир, столетний старец Еремия, умеющий слышать помыслы. «Господи, возьми меня, а его оставь…» Мертвецы на киевских улицах после мятежа, топор во лбу новгородского волхва. Бегство из Киева от Мстиславовой расправы, красноволосая дева, объятая пламенем. Окровавленное лицо попа Тарасия, затравленный взор связанного Гавши. Народы, дающие дань Руси. Старый воевода, ставший как отец. «Ты книжник и должен знать многое, не только из книг». Игумен Феодосий, вопрошающий имя. Батька Леонтий на снежной елани. «Будешь в Печерской обители, кланяйся Антонию и Никону».

Несда открыл глаза. Сразу захотелось улыбнуться пропыленному солнечному лучу, повисшему среди клети, но губы будто затвердели. Он повел глазами. У стенки на ларе сидела Малуша, сосредоточенно сдвинула брови — считала стежки на вышивке. На безымянном пальце поблескивало тонкое серебряное колечко. Да и голова укутана в повойник, как у мужней жены. Несда все же улыбнулся. Вот так Малуша! Давно девка невеста, женкой не терпится стать — вот косы на затылок подобрала и замужней себя воображает. Почему она сидит здесь? И в какой это клети он разлеживается? На челядню вовсе не похоже.

Он постарался придать голосу строгости:

— Малуша! Что ты тут делаешь?

Несмотря на все усилия, вопрос получился едва живым бормотанием.

Девка испуганно ойкнула, выронила рубаху с вышивкой. Стрельнув глазами, скакнула к порогу.

— Малуша! Ты куда?

Несда совсем не хотел, чтобы она убежала так скоро. Из-за ободверины робко глянули глаза, потом и вся девка снова показалась. Поправила повойник, подняла вышивку. Смущаясь, встала посреди клети, сложила руки на поневе.

— Зачем ты надела поневу и повойник?

— А вот и не дождалась я тебя! — Малуша вдруг резво высунула язык и тут же спрятала. — Замуж вышла, пока ты помирал.

— Я помирал? — тихо удивился Несда.

Он попытался сесть на ложе, но тело было таким грузным, неповоротливым, что ничего не вышло.

Малуша пригорюнилась совсем по-бабьи — приложила ладонь к щеке и жалостливо раскачивала головой.

— Исхудал-то! Все лето без памяти пролежал. Как привезли неживого из Вышгорода, так и сложили тут. Огневицу-трясавицу лечцы прогнали, а опамятовать тебя не могли никак! Думали, так и отойдешь, глаза не открымши. Боярин извелся, ожелтел аж весь. Чудной! По холопу-то так убиваться. Вон их сколько, холопов, да на торгу еще больше…

— Погоди, Малуша, не тараторь. Все лето, говоришь. А нынче что, осень?

— Ага, — кивнула девка, — жито собрали, последний сноп Перуну отдали, солнце с летом проводили в дальний путь. Свадьбы играют теперь.

— А ты когда успела?

— Я девка шустрая, — весело похвалилась она, но тут же спохватилась: — И не девка теперь вовсе, а мужняя жёнка, и лясы с тобой точить не пристало мне. — Малуша повернулась боком, важно повела плечом. — Ты уж не малой, как прежде, а жених скоро.

Она вдруг прыснула, и вся важность облетела с нее, как листва с осины.

— Тощой только очень уж и бледный, как смертушка. Голова как репка гладкая. Девки не заглядятся… Ай, мне ж тебя зельем поить велено! — всплеснула она руками.

Подойдя, подняла подушку, ухватила Несду под мышки и подтянула.

— И легкий ты какой, страсть! Ровно котенок.

Она взяла с поставца малый жбан, помешала в нем и поднесла ложку ко рту Несды.

— Теперь сам пей, а то и намучились мы с тобой! Цельными днями губы тебе мочили, по капле вливали. Да обмывали каждый день, как боярин велел. Ворочали с боку на бок.

Несда проглотил горькое полынное питье и заперхался. В лицо ударила кровь.

— Ну, нагнал румянцу! — засмеялась девка. — Видно, что ожил. Вот еще больше тебе краски на здоровье добавлю! — Она на мгновенье умолкла, глядя искоса и лукаво. — Уд у тебя какой живчик! Так и просился…

— Не надо, Малуша, — тихо попросил Несда, отворотившись.

— И голосок-то какой жалобный стал! — веселилась холопка. — Ладно, ладно, не буду. — Она поджала губы и сделалась похожей на сварливую кормилицу. — Я ведь теперь мужняя, а не какая-нибудь там…

Выпив три ложки горечи, Несда отверг остальное.

— Малуша, мирно ли на Руси?

— Вот так спрос! — девка аж подпрыгнула сидючи. — Да тебе не все ль равно? От смерти едва убёг… Куманы до Чернигова не доберутся, а иного ворога и не чает никто. Аль тебе без памяти привиделось что? — проявила она любопытство.

Несда оставил ее без ответа.

— В хоромах ли боярин?

— С утречка был в хоромах. Побегу-ка его обрадовать!

Малуша блеснула глазами и унеслась, будто ветер.

Несда смежил веки.

Выходит, не в единый миг прошла перед глазами жизнь. Долго тянулась, было время оглядеть ее всю… и отринуть. Попрощаться. А решилось уж точно все в един миг. По-другому и быть не могло.