— Полоцкие волхвы и слагают, — хмыкнул Гавша.
— Об Изяславе же слагать и некому, и не о чем. Киевская чернь на торжищах с разинутыми ртами слушает тех самых волхвов… Ты, княжий отрок, вот что реши. — Левкий наклонился к Гавше, приглушил голос. — Лучше ли при Изяславе о жалких гривнах тосковать или при дворе великого киевского князя Всеслава в бояре метить?
— Так уж и в бояре? — засомневался Гавша. — Сперва бы в старшую дружину попасть.
— Всеслав о дружине своей радеет, и в младших кметях у него не застревают. Что до боярства… Кто из киевской дружины первым поймет, что Всеслав вам не враг, тот и окажется с большей прибылью.
— А ты? — Гавша настороженно изучал смуглокожее, горбоносое лицо исаврянина.
— А я при митрополите. — Левкий развел руками. — Он один на всех ваших князей. Тебе думать, не мне.
— Да я уж думал, — признался отрок.
— И что надумал?
— А ничего. В порубах сидят и Всеслав, и его дружина. Чего тут думать.
После вина и мяса Левкий чувствовал приятную истому в теле. Не хотелось больше говорить о делах и князьях варварской Руси. Хотелось заняться образованием молодого дикаря. Великолепно невежественный, восхитительно вульгарный, объездивший не одну девку, этот дремучий скиф в вопросах истинного наслаждения оставался столь же девственным, каким родился.
— Жаль, что ты не жил в Константинополе, при дворце императора. Там ты быстро изучил бы искусство придворной интриги, и заточение в темнице не казалась бы тебе большим препятствием. О, Константинополь — великий город. И люди там совсем другие, не то что здесь. Там умеют все делать по-настоящему, доходя до края и даже заглядывая за край…
— Что ты на меня так смотришь? — грубо оборвал его Гавша.
— Как я на тебя смотрю?
— Как… — Гавша покривился, — как боярин Кила на козу.
Левкий чуть было снова не расхохотался. Этот варвар его умилял.
— Что ты знаешь о любовной утехе, отрок? Кроме задранных бабьих рубах ты в жизни ничего не видел, не понял и не ощутил.
— А что нужно было понять? — недоумевал Гавша.
— Что настоящая любовь многогранна. Пойдем.
Левкий бросил на стол серебряный денарий, закутался в плащ. Отобранные у побитых варягов мечи остались лежать на скамье. Гавша силился понять, какого-такого меду он еще не опробовал в своей жизни, и недоверчиво шагал по пятам за исаврянином. Из-под стола его провожал вопрошающий взгляд задремавшего было пса.
После недолгого затишья вновь зашевелилось Дикое поле. На исходе лета степь вспучилась черной ордой, задрожала от ударов многих тысяч конских копыт, огласилась волчьим воем половецких разведчиков. Куманы двигались широкой полосой вдоль левого берега Днепра. Вброд и вплавь на конях преодолевали один за другим днепровские рукава — Орель, Ворсклу, Псёл. На Суле границы Переяславского княжества сторожила крепость Воинь. За Супоем, на Трубеже стоял сам град Переяславль, там уже знали о нашествии. Выдвинутые в степь дозорные разъезды возвращались на заставы — сторожевые крепостицы, а дальше зажигались на башнях огни, мчались гонцы. Из самого Воиня к князю Всеволоду прискакали вестники, далеко обогнавшие куманов. Оставляя крепость, они не знали, обойдут ли ее половцы стороной, не задерживаясь, или решат попробовать на зуб.
Всеволод Ярославич, услыхав весть, велел собирать войско, сел на коня и устремился к Киеву во главе небольшого отряда. С ним ехали сын Владимир и несколько бояр с отроками. Прочей дружине и городовой рати Всеволод приказал ждать своего возвращения с подмогой. Князь учел старый просчет. Семь лет назад сам, без братьев выступил против кочевников. Явились же они в те поры с меньшей силой, наступали одним только родом, с ханом Искалом. Нынче, как поведали гонцы, половцы объединились для набега несколькими родами. Идут — коней не особенно гонят, знают наверняка, что добыча не ускользнет. Не легкая стремительная конница двигалась на Русь, чтобы внезапно налететь, похватать и вновь раствориться в степи. Нынешняя орда была обременена обозами, в которых и походные шатры, и соломенные тюфяки, и котлы для варева. Как к себе домой идут. Только по пути жгут, режут, топчут, насилуют, ловят веревочной петлей.
— Вместе нам надо садиться на коней, сообща выступать против половцев, — убеждал брата князь Всеволод.
После обеденной трапезы они вдвоем ушли в верхнюю истобку. В княжьих хоромах по сырой погоде давно топили в подклети печь. Бояре, имевшие голос в совете, остались в башне-повалуше, ждали, что князья-братья надумают по-родственному.
— Как на торков ходили — помнишь? — говорил Всеволод. — Нас трое и Всеслав полоцкий, рать бесчисленная, на конях и на лодьях. Торки одного только слуха о русском войске напугались. Убежали, да и перемерли все в бегах от Божьего гнева. Так и нынче нам надо.
— Нынче в точности как тогда не получится, — хмурясь, отвечал Изяслав, ложкой зачерпнул из блюда варенных в меду ягод. Прожевал медленно. — Или мне Всеслава из поруба выпустить велишь да дружину его буйную?
Всеволод опустил глаза, проговорил твердо:
— Я тебе, брат, не указ. Ты старший князь на Руси. Не хочешь со Всеславом помириться, так и втроем, без него, мы тоже сила.
— И то верно. Святослав из Чернигова к утру в Киев поспеет, рать черниговская подойдет самое позднее через два дня. На третий и выступим сообща к Переяславлю. К тому времени половцы уже недалёко будут. Испей пива, брат, больно ты мрачен сидишь. Или в успех не веришь?
— Да и тебе, погляжу, не весело, брат. — Всеволод налил в чашу не пива, а грушового кваса. — Гонцы сказывали, половцы идут — что тучи на окоеме, просвета не видно. Дружинного войска против них мало станет. Нужно градское ополчение поднимать и смердов на рать ставить.
— Об этом с боярами надо посоветоваться, — отмолвил Изяслав. Не понравилось ему, что брат предлагал. Не хотелось думать, будто столь велика беда и дружинной ратью не обойтись.
— Еще одно скажу тебе, брат, — неохотно начал Всеволод, отпив квасу. — Дозорные в степи давно извещали: к половцам с русской стороны не единожды ездили некие гонцы. Мои люди видели их с середины лета. Откуда и чьи послы, неведомо — хоронились в тайне, мимо застав по ночам проскакивали.
Изяслав поднялся, стукнул кулаком об стол. С запястья слетел, расстегнувшись, створчатый серебряный браслет с ангелами. Князь гневно зашагал по истобке.
— Знаю, чьи послы, — скрипнул он зубами. — Оборотня полоцкого! — В руки ему попался утиральник из камки, тотчас от платка полетели клочья. — Брячислав, отец его, на нашего батюшку руку поднимал. Матушка у него в плену побывала, варягами похищенная. И этот волчина туда же. Брячислав клятву отцу давал, землю с ним поделил и мир сотворил. Этот же клятву родительскую порушил. Ненавижу! Оборотень! Волкодлак!
Всеволод, бледный, как белёное полотно, напомнил: