Тем не менее мне удалось обнаружить несколько любопытных фактов, связанных с судьбой Бернара Роше. Я выяснил, кем были его родители, раскопал подробности детства, проведенного в Тулузе, а затем университетских лет. Я проследил маршруты его странствий, побывал в местах, через которые он проходил. Постепенно сроднился с этим человеком, и по прошествии какого-то времени, где бы ни пришлось оказаться, мне сопутствовала тень Бернара Роше. Жизнь моя превратилась в череду смутных и удивительных совпадений. Впрочем, есть и факты — не только мистика. Если сложить цифры дат нашего появления на свет — 1187 и 1943, — получится семнадцать, то есть точное количество беглецов, четырнадцать прокаженных и трое перфекти, которые покинули тем майским утром 1247 года Мелиссак. Быть может, вам старая наука нумерология представляется пережитком, ноне забывайте, что веками, до тех самых пор, пока не наступила наша слишком буквалистская эра, математика не ставилась ни во что, если не опиралась на магическую власть чисел.
Роше стал моей путеводной звездой. Моим господином. Или, вернее, стал бы, если представлять его кем-то отдельным от меня. Но уже много лет назад я пришел к убеждению, что я и есть Бернар Роше и моя миссия — основать всемирный религиозный порядок на катарских принципах. Наша община — зерно этого порядка.
Поннеф не на шутку разволновался, еще немного — искры из глаз посыпятся. Речь его, несомненно хорошо отрепетированная, звучала так, словно он произносил ее впервые. Настоящий проповедник, обучающий основам веры, и одновременно рассказчик, а также главный герой фантастического театра одного актера. Он осуществлял то, что дается лишь единицам, — формировал новый мир в точном соответствии со своими убеждениями.
— Исчезновение семнадцати катаров, случившееся в мае 1247 года, стало моей навязчивой идеей. Как это могло случиться? Быть может, среди них был изменник? В таком случае кто это? Мойе, семья которого должна была найти им кров в Испании? Гаск — пастух-пантеист? А может, кто-то еще, платный шпион инквизиции, заманивший их в западню? Или просто инквизиция напала на их след, устроила облаву и перебила всех до единого? Но в таком случае почему в документах того времени не осталось упоминаний об этой резне? Или, взявшись за руки, они подошли к краю какой-нибудь пропасти в Пиренеях и бросились вниз? Но ведь никаких останков не нашли, ничего, чтобы хоть как-то могло подтвердить такую версию. А вдруг они были похищены пришельцами с иных планет? Должен признаться, и такая мысль приходила мне в голову. Но, увы, я не верю в подобные чудеса.
Последние слова Поннеф произнес с иронической насмешкой и добавил:
— Но в неотвратимый зов судьбы я верю.
Рассказ мой длился долго. Мы сидели под платаном в скверике, и я заметил, как тени постепенно удлиняются. Если двое моих знакомых и утратили интерес к повествованию, то внешне это никак не выражалось. А я, излагая ход событий, испытывал острое чувство избавления от эмоционального напряжения, в котором пребывал последние три месяца. И хотя всю свою злость, всю силу переживаний, вызванных насильственной разлукой с Нурией, передать я не мог, какое-то облегчение оттого, что вдохновенную речь Поннефа удалось пересказать так, будто обращалась она к третьему лицу, испытал.
Мы решили перебраться в другое место и из Побле-Сек направились в Барио-Чинно. К тому времени беседа наша отклонилась от темы моего похищения и сделалась чем-то вроде состязания в остроумии, затеянном двумя пьянчужками.
Добившись, чтобы мы зашли именно в этот, а не какой-то другой ливанский ресторан, Игбар вскоре заснул прямо за столиком, уткнувшись носом в тарелку с барашком на вертеле, обильно приправленным йогуртом. Повторяющиеся попытки привести его в вертикальное положение неизменно заканчивались почти мгновенным нырком обратно в тарелку. Примерно через час, когда мы с Шоном уже с удовольствием отужинали, Игбар наконец зашевелился — лицо его было сплошь залеплено йогуртом и кориандром — и капризно заметил, что еда совершенно остыла. Вернувшись из туалета и велев подогреть барашка, Игбар начал постепенно приходить во вменяемое состояние, хотя моторные реакции его оставались по-прежнему замедленны.
Насытившись, мы совершили стремительный проход по самым злачным питейным заведениям района, привлекая внимание выстроившихся вдоль тротуара девиц и трансвеститов. Наибольшее любопытство у них вызывала эксцентричная походка Игбара. Выглядело это так: он неуверенно делал шаг-другой в обычном прогулочном темпе, затем переходил на бег, устремляясь к ближайшему неподвижному объекту. При этом все время что-то бормотал себе под нос либо напевал. Я уже давно отказался от раздумий, откуда у него эта манера, ибо в трезвом виде Игбар упорно отрицал склонность к такого рода эскападам, а в пьяном с ним разговаривать бессмысленно — невменяем. В любом случае под конец подобного рода прогулок у Игбара на лице обычно в изобилии появлялись шрамы и порезы. Самое надежное в этом случае — затащить его в бар, в надежде на то, что уснет. Памятуя об этом, мы зашли в какую-то грязную забегаловку и ухитрились найти свободный столик в самом углу, от греха подальше. К этому моменту Игбар о чем-то умиротворенно разговаривал сам с собой по-русски.
Мы с Шоном болтали о том о сем, возвращались к прежним нашим встречам, вспоминали полузабытых друзей и знакомых. И тут, из чистого любопытства, я спросил, известно ли ему что-либо о людях крыши.
Шон с непроницаемым видом пригладил редеющие волосы и нахмурился. Похоже, прежде чем ответить, он вознамерился всерьез подумать. Я откинулся на спинку стула и с волнением сжал в ладонях бокал, где крепкого коктейля «куба либре» было явно больше, чем требовалось. К духоте в баре добавлялся пронзительный звук кондиционера, напоминающий работу циркулярной пилы.
— Людей крыши, — похоронным тоном начал Шон, — скорее всего вовсе не существует.
Положительно, сонная атмосфера этого места всех заражает. Я зевнул.
— То есть по отдельности, даже вместе, люди, живущие на крышах, есть, — продолжил Шон, — но употреблять применительно к ним общий термин «люди крыши» значило бы упустить суть дела. Ибо он не только указывает на определенную внутреннюю связь, но также придает мистическое значение, некий статус, на который эти люди не могут претендовать. Это позволяет добропорядочным гражданам рассказывать своим детям страшные истории. Другие мифологизируют эту компанию, примерно также, как некогда жители Ноттингэма творили миф об обитателях Шервудского леса. Словом, меньшинство — те, кто тайно хотел бы стать таким же, как они, — романтизирует их, а большинство демонизирует.
Шон Хогг отхлебнул пива. Трудно сказать, действительно ли он знает что-нибудь о людях крыши, или просто импровизирует.
— Ну а ты-то хоть раз встречал кого-нибудь из них? — осведомился я.
— Скорее нет. Во всяком случае, не на крыше. Что мне там делать? Возможно, я сталкивался с ними на улице, но если так, откуда мне знать, действительно ли это люди крыши, ибо, прогуливаясь по улице, они никак не могут быть на крыше.
— Черт бы тебя побрал, Шон, ты отдаешь себе отчет в том, что говоришь, или просто языком мелешь? Меня действительно интересуют эти люди. Они, видишь ли, нанесли мне визит прямо перед похищением.