– Как насчет того, чтобы в следующий раз переночевать в моем квартале? – прошептал Спенсер.
– Тсс! – шикнул я и, поражаясь собственной смелости, потрогал шею Терезы – там же, где доктор. Почувствовав биение пульса, я тотчас отдернул руку. Тереза сидела, как выключенный телевизор.
– Фил! – донесся снизу голос доктора. Ответа не последовало. Через несколько секунд он снова вошел в переднюю, расстегивая пальто. – Было что-нибудь?
Мы со Спенсером отрицательно покачали головами.
– Он не мог далеко уйти. Там столько крови. Пойду посмотрю во дворе.
Дорети распахнул парадную дверь, и мне открылась ночь, подернутая рябью, как вода над черным омутом. Я ощутил ее притягательность, учуял монстров, притаившихся в ее бездне.
– Оставайтесь здесь. Я рядом. – Нагнувшись, он приложился губами к Терезиному лбу, и тут мы все услышали это – визг тормозов машины, как-то уж слишком круто развернувшейся на обледенелой дороге.
Доктор Дорети вылетел из дому, размахивая руками и крича: «Барбара!» Не успел он спуститься с крыльца, как мы услышали хруст, похожий на треск мерзлых поленьев в огне. Потом еще один глухой удар, снова визг шин – и мертвая тишина.
– Пусть кто-нибудь скажет мне, что это почтовый ящик, – прошипел Спенсер мне в самое ухо.
Никто из нас не шелохнулся, только теперь Тереза и Спенсер стояли, соприкасаясь плечами.
Крик Барбары сначала был тихим, потом все громче и громче, пока не пронзил ночь воем сирены. В окрестных домах вспыхнул свет, а в темноте замаячили маленькие огоньки. Постепенно до меня стало доходить, что в дом надуло морозного воздуха. Спенсер посмотрел на меня, на Терезу и метнулся к выходу. Я за ним.
Барбара все еще сидела за рулем своего «пинто», стоявшего вкось поперек дороги. Из радиатора валил пар. В конусе света уличного фонаря была видна большая часть ее лица. Она даже не пыталась выйти из машины. Мы со Спенсером дружно заковыляли по сугробам, царапая голени о наст, и наконец выбрались на обочину. Доктор сидел на корточках возле чьих-то неуклюже раскинутых ног. Мы видели, как он встал, задержался взглядом на теле, затем рывком открыл дверцу и вытащил Барбару из машины. Поначалу она не сопротивлялась, но потом начала выть и брыкаться. Она выла без слов – просто выла, натужно дыша. Голос то забирал высоко, то падал, как будто она пела. Жаль, она не научила меня этому подпевать, подумал я, и вышел на дорогу. Я не знал, куда иду. Но зрелище Барбары, которая жалась к доктору, упираясь головой в его шею, меня разозлило. И по тому, как он ее держал – как-то по-отечески, – я понял, что отпускать ее он не собирается. Холод вошел в мои легкие словно лезвие циркулярной пилы.
Кругом зажужжали голоса. Я стоял шагах в десяти, пытаясь понять, что мне делать, как вдруг увидел, что доктор уронил руки и зашатался, как от удара кулаком. Барбара опустилась на колени. Я было решил, что она молится, но, когда она повернулась к свету, лицо у нее было красное, перекошенное, глаза смотрели в никуда. И тут она зарыдала. Постепенно до меня дошло, что жужжание голосов стихло.
Я увидел, как доктор одними губами произнес «Нет!» и снова закачался. Барбара выла. Меня стало медленно разворачивать.
В свете фар я сначала увидел Спенсера, ноги у него подгибались, руки хлопали как крылья, словно ему перерезали какие-то сухожилия. Я начал было что-то говорить – и тут мой взгляд упал туда, на что смотрел он.
Мистер Фокс лежал, закинув руки вверх, голова была свернута набок, осколки стекла испещряли его лицо, как иероглифы. Ноги местами были по-прежнему прикреплены к талии, но торчали под каким-то странным углом, а торса вообще почти не было – только брызги застывшей крови и сломанная кость на снегу.
Потом я увидел Терезу Дорети. Она стояла на коленях прямо в том месте, где у мистера Фокса раньше был живот, его мертвая точка, – юбка раскинулась парусом, руки у сердца, рот широко раскрыт.
В двух кварталах впереди маячит свет, белесовато-оранжевый, словно кто-то разжег костер внутри сугроба. Так я и не выяснил, почему Восточно-бирмингемская районная библиотека по воскресеньям открывается ни свет ни заря. Знаю, что во времена моего детства заведующим там был один поляк, некто мистер Воровски, который говорил со скрипучим восточноевропейским акцентом, перетирая гласные между твердыми согласными. Он лишился обеих ног при аварии на сборочном конвейере. Я помню культяшки, торчавшие из его штанин: голые и розовые, они гладко поблескивали в антисептическом библиотечном свете. Помню скрежет его электрической инвалидной коляски, оставлявшей черные борозды на грязно-сером ковре. Ума не приложу, как он с конвейера попал в библиотеку, а из сугубо польского квартала Хэмтрэмк недалеко от центра Детройта – в тот «осиный» [65] мир, в котором я вырос. Однако вслед за ним сюда перекочевали две польские булочные, они пристроились по обе стороны библиотеки и по воскресеньям тоже открывались ни свет ни заря.
Три-четыре раза в год отец будил нас с братом в пятом часу утра, запихивал в пальто и вез по этим темным улицам мимо темных домов с призрачными кустами и широкими парадными лестницами, оккупированными узкоглазыми кошками. Было что-то магическое в этих предутренних поездках в библиотеку. Отец обычно располагался в аудиотеке, а я бродил между стеллажами, перебирая пальцами корешки книг и сличая свои отражения в стекле каждого эркера, по мере того как они растворялись в свете наступающего дня. В такие дни я всегда старался занять один из желтых «бобовников» [66] в центре читального зала. Так Дорети не могли бы меня не заметить. Они приезжали сюда каждое воскресенье без перебоев. Мистер Воровски поведал как-то моему отцу, что все трое – доктор и мать с грудным младенцем – ожидали у входа в пять пятнадцать утра в первое воскресенье после рождения Терезы.
Теперь в библиотеке появились бесшумные стеклянные двери и флигель с окнами во всю стену, которого я еще не видел, протянувшийся от левой стены старого здания до конца пустыря, где раньше находилась одна из польских булочных. Вторая булочная осталась на месте, хотя, кажется, была закрыта.
Я честно пытался заснуть. Лег в полтретьего и провалялся почти до четырех, но даже не вздремнул. Перед глазами стояла Тереза – как она выступает из темноты и заключает меня в ледяные объятия. В голове снова и снова прокручивался рассказ Спенсера, его суровое пылающее лицо парило надо мной, шевеля губами. Изредка в номер, прихрамывая и взмахивая тростью, заглядывал Джон Гоблин. Я включил свет. Все переживания, связанные с тем, что я установил местонахождение Спенсера, выслушал эту жуткую историю, увидел его чуть ли не дарующим спасение в обществе людей, явно его ценивших, настолько меня взбудоражили, что мне стало не до сна. Я поднялся с постели, залез в свою спортивную сумку и извлек синий блокнот, который Тереза отдала мне в нашу последнюю встречу. Верхнее колечко на корешке давно отвалилось. Обложка сплошь исцарапана и заляпана черными кляксами. Когда-то я считал, что в этом блокноте можно найти ключ ко всему. Впрочем, я и сейчас так считаю. Но мне все же не удалось расшифровать каракули, покрывающие каждую страницу. Тереза писала и на полях, и на кармашках, забитых пачками испещренных пометками карт Окленда, Макоума и центрального Детройта. В ее записях не могли разобраться ни доктор, ни полиция. Иногда я открываю этот блокнот и вычитываю нараспев тот или иной набор слов, расшифровывая их почти как заклинания.