Вообще психоаналитические секты отличались от обычных своей замкнутостью и подчеркнутой интеллектуальной элитарностью. Человек с улицы туда не попадал. Это была своеобразная каста, с разделением на школы. Каждый ересиарх, выдумывавший собственную систему, собирал вокруг себя учеников, излагал свои теории письменно и печатал их кустарным способом в десятке-другом экземпляров, потому что никакая цензура не пропустила бы это. Экспортером же главных идей была и оставалась Урантия, с ее богатейшим опытом сектантства.
Хотя Мурманцев не любил сектантов и никогда не имел желания работать в Отделе наблюдения за сектами, он почти обрадовался, увидев в трактире господина Залихватского. Филипп Кузьмич кушал цыпленка и был не один. За длинным составным столом с ним сидела целая компания подмастерьев искусства, состоящая из наполовину знакомых уже Мурманцеву физиономий. Как обычно, они пребывали в приподнятом градусами настроении и говорили все одновременно. Вольный стихотворец Аркадий читал свое нетленное соседу с осоловелыми глазами. Буйный и смешливый во хмелю Коломенский обнимался с другим его соседом, который из-за этого никак не мог донести до рта вилку с насаженным соленым огурцом. Простодушный Жорж слушал всех подряд, подперев щеку рукой и ритмично кивая. Господин Без Имени что-то кому-то доказывал и при этом дирижировал столовым ножом. Был здесь и Моня. Он тоже говорил, по видимости ни к кому не обращаясь, как совершенно пьяный, которому уже все равно. Только по глазам было заметно, что он совершенно трезв и очень внимателен ко всему происходящему.
Мурманцев пробрался в дальний угол и укрылся тенью широкого, прямоугольного в поперечнике столба. Официант подал меню, и он углубился в тщательное изучение блюд, изредка взглядывая на компанию. Залихватский его не заметил. Петра Иваныча с Мефодием Михалычем сегодня не было видно. Остальные его не могли узнать.
Насколько было слышно, господин Еллер продолжал монотонно излагать нечто концептуальное. В этом было столько неприятной жутковатости, что Мурманцеву нестерпимо захотелось встать, подойти и остановить это безадресное глаголание ударом кулака. И еще подумалось, что, вероятно, в своей жизни господин Еллер бывал не раз бит. Уж во всяком случае получал немало пощечин, как та, от столичного ссыльного повесы Войткевича.
Вдумчиво просмотрев меню дважды, от и до, Мурманцев заказал один кофе, чем сильно разочаровал официанта.
Тем временем господин Еллер наконец-то был услышан. Все прочие разговоры и препирания за длинным столом затихли, и головы повернулись к Моне. Это, впрочем, нисколько не оживило его монотонное зудение. Мурманцев решил, что сегодня господин Еллер в плохом настроении.
— …встать над примитивной бинарной логикой. Сделаться выше убогого деления на плохое-хорошее, — по-оракульски изрекал Моня. — Понять, что вечное, непреодолимое противостояние добра-зла есть иллюзия, вымысел, изобретение мелких умов, неспособных вместить противоположные смыслы…
— Это он про что? — встрепенулся сосед Аркадия, тот, который с осоловелыми очами.
— Про философию, — выдохнул другой сосед, откладывая свой огурец на вилке. — Наш Моня — умммнейшая голова! Чччерт его дери!
— Это потому что он еврей, — объяснил господин Без Имени.
— …находить точку равновесия противоположных констант, — продолжал Моня, будто заведенный. — Примирить противостоящие силы. В каждом янь есть доля инь, и наоборот. Их нужно ассимилировать в еще большей степени. Чтобы черное и белое стали равно серым. Серый — цвет свободного человечества. Сверхчеловечества. Добро и зло должны быть нейтрализованы. Это достигается ослаблением одного, когда оно сильнее другого, и усилением, когда оно слабее. Предание и предательство — у них один корень…
— Па-азвольте! — вдруг возмутился господин Без Имени. — Как это так? Это как это? А?
— А вот так это! — азартно возразил ему Коломенский и изобразил на пальцах обидный шиш.
Тут же поднялся шум. Выпивохи под образовавшийся предлог затеяли перепалку. Компания по-быстрому разделилась на сторонников Мони, противников и неопределившихся. Все пытались переорать друг дружку, тыкали пальцами, уже грохали стаканами об стол, кипятились и багровели. Сам же виновник перебранки в ней не участвовал, довольствуясь тихой ролью наблюдателя.
Мурманцев боролся с желанием повторить жест Войткевича. Не было никаких сомнений, что Моня водил отнюдь не шапочное знакомство с оккультными мистиками, именующими себя «Люданы». Напротив, господин Еллер демонстрировал глубокое погружение в их идеологию. Карамышев описал ее по телефону в двух словах, но этого было достаточно, чтобы понять суть.
И сейчас эта суть стояла у Мурманцева перед глазами — в виде орущих друг на друга и уже приноравливающихся к рукопашной людей. В самом этом предложении слить черное и белое в одно корыто, не делать между ними различия заключена мощная разрушительная энергия. Очень интеллигентная, скромная, не афиширующая себя агрессия. Чрезвычайно зловредная.
Коломенский схватил господина Без Имени за нос и стал крутить. Тихий обычно Жорж приложил кого-то блюдом по уху. Поэтический Аркадий упоенно не то оборонялся, не то атаковал вилками, зажатыми в обеих руках на манер шпаг.
— Вы сударь, дурак и бездарь! — орал один.
— А вы, милостидарь, грошовый щелкопер и невежда! — парировал другой.
— Мошенник! Прихлебатель! Удод!
— Извольте тотчас же взять свои слова обратно, или я дам вам в рыло!
— Руки коротки у вас, сударь мой!
— Зато у вас язык длинен, как у гадюки!
— А-ах!
Не на шутку разыгравшийся тонкий, изящный Жорж рьяно, в исступлении размахивал блюдом направо и налево. С его стороны это, очевидно, был бессмысленный и беспощадный бунт, о котором предупреждал классик. Двое, испробовавшие блюда, уже лежали на столе и на полу. Три официанта наблюдали за борьбой страстей с видом арбитров, присуждающих очки.
Из- под стола между стульев выполз на карачках психоаналитик Залихватский, сбросил с плеча и рукава остатки мясного салата под морковным соусом и, не оглядываясь, дезертировал в уборную.
Мурманцев отставил кофе и пошел за ним следом, брезгливо обогнув безобразную свалку. Официанты, молча посоветовавшись взглядами, начали оттаскивать в сторону поверженных.
В уборной Филипп Кузьмич со стоном мочил холодной водой лоб — там вспухла большая шишка. Психоаналитик смотрел на себя в большое зеркало глазами, полными страдания и смятения. Увидев же позади себя вошедшего Мурманцева, на секунду застыл, а затем издал особо протяжный горький стон.
— Мое лицо! Что они сделали со мной! Вы видите, сударь! Теперь я не могу работать — лицо мой рабочий инструмент! Я не могу показываться в таком виде моим пациентам! Что они скажут!
— Не стоит преувеличивать, — сухо произнес Мурманцев. — Нет у вас никаких пациентов. Отвечайте, быстро и не раздумывая: что вы здесь делаете?
— Я… я… — Залихватский съежился и ссутулился в предчувствии новых неприятностей. — Я обедал здесь, сударь… А в чем, собственно, дело? — хамовато спросил он, решив, вероятно, что лучшая защита — нападение.