Калмыки себя не обнаруживали, и это тревожило Шергина. Несколько раз он отправлял разведку, но та возвращалась ни с чем. Бернгартова орда пропала бесследно. Ротмистр Плеснев не оставлял попыток выяснить намерения полковника, его поддерживало какое-то число офицеров. Шергин, хотя и видел вызревающее недовольство, ничего ясного выразить им не мог, даже если бы хотел. Двухмесячный путь в глубь гор Алтая ему самому казался весьма иррациональным, не имеющим ничего общего с обычной логикой. Может быть, он просто бежит от гражданской войны, от февральско-октябрьских революционных песен, кумачовых и бело-республиканских лозунгов — от всего, что сыплет пеплом в душу? Ротмистр Плеснев, верховод офицерского ворчания в полку, скорее всего думал именно так. Эта мысль была досадна Шергину, но армейский этикет, возрожденный адмиралом Колчаком, не позволял ему оправдываться перед младшими чинами. И даже интересоваться их умонастроениями.
В начале апреля, когда лица у всех приобрели медно-красный цвет загара, отряд утомленно вошел в деревушку Айла. Отсюда на юг уходила узкая и длинная Курайская степь, за ней круглила бока Чуйская, а там и до монгольской границы рукой было подать. Ситуация становилась все неопределенней и тоскливей. Шергин не имел представления, как действовать дальше. Бернгарт и его горные партизаны не подавали признаков жизни. Горы хранили молчание и продолжали скармливать пришельцам-чужакам свою первобытную, будто только что вышедшую из-под резца Бога, красоту. Шергин чувствовал себя переполненным ею, едва не отравленным, но она не знала жалости, а он не мог повернуть назад. Да и позади — она же, а за ней — все тот же бессмысленный февраль-октябрь.
Но именно тут судьба расщедрилась — подкинула еще одну приманку. В избу к полковнику приволокли за шиворот мужичка. Доложили, будто ходил меж солдат, смущал баснями, склонял к дезертирству. Сам мужичок был невидный, ростом не удавшийся, в драном тулупе с ватными извержениями, зато на рожу лукав и в словах непрост.
— Ну, — проговорил Шергин, усаживаясь на лавку, — рассказывай.
Мужичок прижал к груди шапку и, повертев головой, будто хотел нажаловаться на конвойных, хитро произнес:
— Рассказать-то можно, а станет ли с того толк?
— А это уж я сам решу.
— Ну, тады ладно, — согласился мужичок и спрятал шапку под тулуп. — Что ж, барин, рассказать-то? Я мно-ого всякого знаю.
— А то же, что солдатам. Чем их смущал, что сулил.
— Жизню сулил, чего ж еще. А то ить под ружжом ходить — смерть кликать. А без ружжа-то как хорошо. Идешь себе да идешь, тайные знаки по горам и долам высматривашь. То ли сам путь ищешь, а то ли он тебя. А так и находят. А вместе, втроем аль вчетвером, и того лучше, чем одинешеньку. Зверь не приест, спужается, и дорога скорей на зов откличется.
— И куда же эта дорога ведет?
— А в страну заповедну — Беловодьем зовут. Иному три года туда идти, а другому за седмицу откроется — смотря каков человек, значит. А ты, барин, не сумлевайся. Вон по глазам-то вижу, что не больно веришь.
— Слыхал я о Беловодье, — ответил Шергин, покачивая головой. — Будто где-то тут в горах, в тайном месте.
— Во, — заулыбался мужичок, — знаешь. И то правда, в самом что ни есть тайном. А только ты, барин, со своими некрутами и фельфеблями туда не ходи. Тебе с ними туда дорога заказана. Если б вот бросил все да один пошел… а не то со мной, и в старую веру бы обратился. Тогда дойдешь. А с войском не пройдешь.
— Отчего же?
— А там, барин, уж свое войско. Побьют твоих соколиков, вот те крест. И тебя побьют.
Мужичок припечатывающе осенился двуперстным раскольничьим крестом и поклонился в землю.
Шергин испытал к этим словам необыкновенный интерес и весь подобрался, спружинился, как кошка, у которой перед носом сидит нахальная мышь.
— Это что же там за войско такое? Тоже небось тайное да заповедное?
— А то как же. Аккурат тайное. А как же ему не тайным быть, коли с тайными людьми из Беловодья общение имеют? Ты, барин, сам-то рассуди.
— Ну а ты видел это тайное войско? Может, встречалось в горах? — спросил Шергин.
— А может, и встречалось, — лукаво сморщился мужичок.
— В каких местах?
— В местах-то каких? — задумался раскольник. — Да тут недалёко, на цветных горах.
— Где это?
Шергин развернул карту, разложил на столе, но мужичок с места не стронулся.
— Это мне, барин, наука бесполезная, я тебе так просто скажу. Ежли свербит тебе, пойдешь отседова на восход, к Ильдугему, там перевал минуешь и дале повдоль Курайской хребтине двинешь. Как увидишь — красные горы пошли, тут и гляди в оба. Может, чего углядишь. А только зря тебе это, — заключил раскольник.
Шергин карандашом начертил на карте пунктирную линию и там, где она обрывалась, поставил три знака вопроса.
— Что ж ты сам за ними не пошел, если в Беловодье стремишься? — спросил.
— Эх, барин. Туды свой путь найти надо, а не чужой. Тут ить, барин, мудрость, об какую зубы поломаешь, а вовек не разгадаешь. Одно знаю наверно — дорога туда под гору ныряет. А гора та — всем горам царица. В небо упирается и порфиром блещет, фрусталем мигает, вот какая гора. А как с другого конца выйдешь, тут тебе и Беловодье заветное. Тут тебе и сыр в масле и девки красны, тут и Божья роса, и ангеловы голоса. Никакой антихрист туды не сунется.
Шергин поскреб колючий подбородок, размышляя.
— Ну вот что. Наказывать тебя за дурные разговоры с солдатами не стану, хотя надо бы. А пойдешь с нами — вдруг чего напутал, а там вспомнишь. Будем вместе это таинственное Беловодье искать.
Тут мужичок свалился с грохотом на коленки и слезно взмолил:
— Не губи ты мою душу, барин. Нельзя мне с вами никак. Вот хоть на месте убей, а не пойду. Никониан, да с ружжами, в Беловодье вести — да где ж это слыхано. И не дойдете вовсе — побьют же, и меня с вами. Тады уж мне от скрежета зубовного не спастись, гореть буду в огне вечном. Отпусти ты меня, барин!
— Да и черт с тобой, — легко согласился Шергин. — Все равно ведь сбежишь. И людей мне попортишь своими анархическими разговорами.
— Попорчу, барин, попорчу, — на радостях закивал раскольник. Он поднялся на ноги и вынул шапку, приладил на голову. — А я уж как ни то один, по-старому. Вижу, не вышло у меня сопутников себе собрать. А то, может, и к лучшему, кто ж его знает. Так я пойду, что ли, барин? — Он оглянулся на дверь, за которой ждали двое солдат. — Некруты у тебя больно злые.
…К ночи затуманило — пришла первая оттепель, нагнала сырости с близкого болота. Неподалеку гулко потрескивало, ухало — будто вскрывались горные реки. Но туземцы заверяли, что для рек еще рано, а вздыхает большой ледник неподалеку, готовится к первой в этом году брачной ночи, когда истечет мутными струями и покроет белые воды побежавшей мимо речки.